Политические убийства. Жертвы и заказчики - Виктор Кожемяко

Нет же, кому-то она очень нужна. Кому? И зачем?

* * *

По-моему, нынче всем известно, что литературный мир наш, как и общество в целом, драматически расколот. Проявления этого бывают – безо всяких преувеличений! – ужасными. Меня потрясло, например, когда недавно, после смерти великого русского писателя Леонида Леонова, нескольким литераторам (известным, популярным) было предложено подписать некролог – и четверо из них отказались: «Он не из нашего союза». Боже мой, и это перед лицом Вечности! Перед памятью человека, который давно уже принадлежит к союзу бессмертных!

Раскол жестко поставил по разные стороны литературно-политических баррикад даже бывших фронтовиков, которые, казалось бы, навсегда должны быть спаяны общей кровью, пролитой в тяжелейшие для Родины годы. Но – нет: демократы, патриоты… Скажем, Григорий Бакланов и Юрий Бондарев, оба лейтенанты военных лет, сегодня никогда и ни в чем не бывают вместе.

Кондратьев был с теми, кто назвал себя демократами. И вот нельзя не обратить внимания, что именно издания такого толка предпочли или вовсе умолчать о выстреле, прервавшем его жизнь, или написали о «чистке оружия» и «нечаянно спущенном курке». Случайно возник на их страницах этот «несчастный случай»? Зная теперь многое, что наслоилось вокруг смерти его, могу сказать убежденно: нет!

Тот же Коган рассказывал мне, как отнесся к известию о самоубийстве Кондратьева один из активнейших деятелей «демократического» Союза писателей Москвы.

– Ну вот, – сказал он, – теперь из Кондратьева будут делать вторую Друнину.

Ясно: событие с точки зрения «партийных» интересов невыгодное. Получилось, что человек – вольно или невольно – вроде подвел или даже предал «своих». Потому и решили замолчать, как ушел из жизни этот писатель, или представить происшедшее результатом нелепой случайности. Будто никакой трагедии и не было. Так себе, дескать, досадное недоразумение. Ну горе, конечно, что говорить, однако причин глубоких искать не надо…

А один видный писатель этого же лагеря на мой вопрос, из-за чего, по его мнению, застрелился Вячеслав Кондратьев, пренебрежительно бросил:

– Да пил он! Не знаете, что ли?

Вот вам и все. Как просто. И нечего голову ломать.

* * *

Нет, все гораздо сложнее.

Я согласен с Коганом, что никакой одной причиной такое, пожалуй, не объяснишь. Вообще ад, который бушует в душе человека, решившего добровольно оборвать свою жизнь, полностью непостижим и непередаваем. И что стало доминирующим при слиянии разных болей, вызвавших, в конце концов, этот выстрел, мы со стопроцентной точностью не узнаем. Но можно все-таки приблизиться к пониманию внутреннего состояния человека в то время.

Коган написал в «Московской правде»: обострилась давняя, периодически навещавшая Кондратьева болезнь; замаячила угроза инсульта; возможно, он боялся оказаться в тягость окружающим… Думаю, это отразилось на настроении писателя, которое (о чем говорили мне многие) в последнее время почти постоянно было подавленным, даже мрачным.

Все это причины, можно сказать, личного характера. У Друниной они тоже ведь были. Однако в предсмертных стихах она написала:

Как летит под откос Россия,Не могу, не хочу смотреть!

То есть думала на роковом пороге не только о личных своих невзгодах. А он, Кондратьев?

Да, записки его с объяснением причин ухода у нас нет. Но он оставил многочисленные статьи и интервью, где излил состояние своей души в те неимоверно тяжелые для него два года, которые предшествовали концу. Можно ли игнорировать эту его исповедь?

…Мы сидим с его женой в их квартире – в кабинете, где Нина Александровна сохраняет все так, как было при нем. Словно бы приготовленная для работы машинка, стопки книг с закладками, огромные кипы газет и журналов на низком столике перед широким диваном.

Вот, сидя на нем, мы и разговаривали с Вячеславом Леонидовичем весной памятного 1991-го, когда я несколько раз приезжал сюда, чтобы подготовить беседу с ним для «Правды» – к 50-летию начала Великой Отечественной. Тогда, на излете горбачевской перестройки, многое из нашего прошлого уже было в корне пересмотрено. Все большим переоценкам подвергались и военные годы. И хотелось услышать в связи с этим мысли о войне человека, который прошел ее в самой трудной, солдатской должности и на одном из самых трудных участков – на набухшей кровью ржевской земле, о чем поведал потом с такой неприкрашенной правдой в своих повестях и рассказах.

Признаюсь: мы спорили. Не о войне – тут оценки наши мало в чем расходились. Разве что по поводу советской идеологии, которая в восприятии Вячеслава Леонидовича не играла в те годы почти никакой роли. Но ему, как и мне (да нет, думаю, гораздо острее!), больно было слышать набиравшие силу лихие декларации иных и вовсе не юных «переоценщиков», кричавших о том, что наши фронтовики воевали чуть ли не зря, потому что спасали сталинский режим, что шел в бой наш народ под пулеметными дулами заградотрядов, что подвигов никаких не было, все это выдумано и т.д. и т.п.

– Народным подвигом была вся война, – сказал он, и в этом главном о войне мы были едины.

Спорили о другом. О нашем сегодняшнем и завтрашнем дне. Если кратко сказать, у меня тут в оценке преобладала тревога, у него – радость ожидания и надежды. Не принимавший КПСС и существовавшую государственную систему, давно находившийся, по его признанию, во внутренней оппозиции к ним, он был всецело захвачен ощущением их близящегося конца. Когда же я говорил о настораживающем, доходящем до безумства радикализме ельцинского толка, который способен разнести общество вдрызг, он внимательно слушал, но не соглашался:

– Обойдется. Главное – систему изменить. Главное – выйти нам из загона.

Материал, который мы готовили, появился в номере «Правды» за 20 июня – под заголовком «Какая же она, правда о войне?» Тем временем Вячеслав Леонидович уехал в подмосковную Малеевку, в Дом творчества. А ровно через два месяца разразилась августовская гроза. ГКЧП, Ельцин на танке у «Белого дома»…

Естественно, финал этих событий Вячеслав Леонидович однозначно приветствовал. Для него не было сомнений: нас хотели вернуть в ГУЛАГ – попытка не прошла. Теперь начнется новая, справедливая жизнь!

– Вы что, не понимаете? – возбужденно кричал он мне в телефонную трубку.

Вот это, как я уловил, было для него самое основное: отныне больше станет в нашей жизни справедливости. И, переполненный чувством восторга, он находился в явном состоянии эйфории. Такое состояние бывает у человека, который долго чего-то ждал, на что-то надеялся – и вот ожидание сбылось, а надежды начинают осуществляться.

Увы! Состояние это продолжалось у него недолго. Уже очень скоро я стал слышать в голосе его совсем иные ноты.

Особенно запомнился телефонный разговор в один из первых дней Нового, 1992 года. Я позвонил, чтобы поздравить, но диалог у нас получился далеко не праздничный. Только что были отпущены цены – началась «шоковая терапия». И он не мог скрыть крайней растерянности.

– Ну что, Вячеслав Леонидович, вы и теперь будете оправдывать то, что происходит?

– Не знаю. Право, трудно сказать. Экономисты вроде говорят, что должно наладиться. Но, конечно, многое смущает. Очень смущает…

В этой смятенной, недоумевающей интонации, при которой он пытался сохранить какую-то видимость остаточной бодрости, и закончился тот наш разговор.

* * *

Потом я слышал голос его уже не по телефону и не во время личных встреч, а в газетах. В разных. От супердемократических «Курантов» до коммунистической «Гласности». Он действительно очень часто стал выступать с публицистикой. И публицистика эта…

Да что говорить: она в его устах, особенно поначалу, была для меня ну совершенно неожиданной. Такой резкий поворот в отношении к тем, кто установил новую власть! Недаром демпресса, поеживаясь и смущенно пристраивая «неудобные» его тексты под компромиссные рубрики типа «Свободная трибуна» или «Свой взгляд», нередко сопровождала их к тому же амортизирующими предисловиями: «Яростный сторонник всех демократических преобразований, он вдруг принес в нашу редакцию статью, которая, казалось бы, не должна принадлежать его перу – из-за симпатий к тем, за кого он сам голосовал».

Вот именно: и голосовал, и еще недавно всячески поддерживал, но теперь симпатий значительно поубавилось.

Я помню, какое сильное впечатление произвели на меня многие из этих материалов уже тогда, по мере их появления. А сейчас, когда Нина Александровна раскладывает передо мной высокий газетный ворох и я начинаю перечитывать публикации одну за другой, они как бы сливаются в единый страстный монолог, проникнутый горечью и болью.

* * *

«После августовской эйфории наступила апатия…»

Это «Литературная газета», 26 февраля 1992 года. Полгода спустя после «победы демократических сил».