Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

представить глобальные информационные платформы в качестве субъектов аналогичной эпистемологической работы. Другое дело, что Университет отличается от всех этих «кейсов» концентрацией критического мышления, которая выделяется на фоне и «церковного миросозерцания», и идеологического конформизма всех остальных «участников».

Университет, в каком бы историческом облике он ни выступал, формирует и транслирует это свое понимание мира в своеобразной манере, в том числе за счет не столь масштабных, но значимых социально-культурных единиц.

Социально-культурные нормы

Университет, по сути, является «экспериментальным поставщиком», апробирующим, а затем конвертирующим вовне социокультурные нормы мышления и действия, а также условия их воспроизводства. Классический пример такого рода процессов выращивания и трансляции нормы представляет уже упоминавшийся тезис Шлейермахера о непрерывной академической коммуникации, как критическом условии существования Университета. И дело не только в том, что полутора столетиями позже Ю. Хабермас, обосновывая свою «коммуникативную рациональность», опирался на Шлейермахера, как на своего прямого предшественника в оценке «коммуникативных форм научной аргументации»[87]. Более, может быть, важно то, что речь идет о нормах общей коммуникативной культуры, которая, в свою очередь, тесно связана с нормами мышления и поведения гумбольдтовского университета. Это уже не только экспериментальная норма «университетской лаборатории», но и стартовый капитал социальности XX–XXI веков, на основе которого Хабермас предлагает свой общесоциальный концепт рациональности и общественного доверия (trust).

Центральному для Гумбольдтовского университета понятию культурной нормы мы обязаны и целым пакетом смежных понятий, перешедших через ряд временных (парадигмальных) границ до настоящего времени. В их числе: культура мышления, культура (академической) коммуникации, культура социальных связей и даже, пожалуй, культура образа жизни. Даже отдельные структурные элементы Университета, такие как библиотека, тьютор, коллегиальность и т. д., имеют свою достаточно автономную историю инфильтрации в социальный горизонт в качестве культурной нормы и в этом смысле тоже могут рассматриваться как полноценные результаты университетской истории, обретшие свой собственный институциональный статус.

Пример совсем иного типа (и значительно более близкий к нам по времени) предлагает Ф. Альтбах: «У нас имеются основания утверждать, – пишет он, – что важнейшее наследие (студенческого. – С. З.) активизма 1960-х в США было связано не с политикой, а в большей степени с культурной и общественными установками»[88]. Смысл этих более близких нам по времени событий, очевидно, в указании на то, что мембрана между университетской средой и «большой» социополитической (то есть не только культурной) ситуацией становится все более проницаемой (что помимо прочего несет и существенные риски в том случае, если односторонняя мембрана превратится просто в полустершуюся границу).

Это, может быть, наиболее очевидные и лежащие на поверхности, но далеко не единственные образцы «социальной инвестиции» со стороны Университета. Примеры такого рода можно перечислять во множестве, хотя, конечно, всегда есть вопрос «сообщающихся сосудов» – Университета и других институтов.

Так, скажем, тезис о том, что внедрявшийся в иезуитских университетах и колледжах принцип рациональной и меритократической бюрократии был постепенно конвертирован в систему государственного управления ряда европейских стран, может быть оспорен с помощью хронологических или институциональных аргументов. Но в любом случае нет сомнения, что Университет является активнейшим участником (если даже и не инициатором) этого процесса, сыгравшим решающую роль в апробации новых норм (у этой точки зрения есть авторитетные сторонники в лице М. Вебера и К. Маркса[89]). Также система оценивания и ранжирования студентов Университета, которая отрабатывалась на фоне становления экзаменационных методик на протяжении XVI–XIX веков, оказала серьезное влияние на культуру анализа и учета в государственном управлении многих стран[90].

Разновидностью университетского культурного нормотворчества являются и разнообразные типажи-идеалы желательного выпускника. На протяжении всей тысячелетней истории (от Абеляра до настоящего времени) в более или менее явной форме эти образы не только существовали в пространстве университетов, но и активно проникали в сферу искусства и обладали достаточно мощной социальной энергетикой, влияние которой ощущалось далеко за пределами чисто академических кругов. Образ идеального выпускника, как правило, синхронизирован с методами его подготовки. Так, немецкий поэт-бюрократ напрямую связан с понятием Bildung (синтезом образования и исследования). Британский джентльмен – с Оксбриджской тьюторской моделью образования или выпускник иезуитского университета с соответствующей иерархией знаний и непременной ценностью социального успеха[91].

Список возможных примеров культурного нормотворчества на базе Университета, действительно, безграничен. На это обстоятельство обращали внимание многие критики и историки идей. Тем более важно иметь для себя хотя бы элементарный инструмент упорядочивания этого множества.

Есть, как представляется, в университетском послании вовне (городу и миру) две большие группы знаков, различающихся по своему происхождению. Первая – это вырастающая изнутри, из самой критической сути университетской практики, нормативность познания и личностного развития, имманентная для этого института. Вторая является реакцией на внешние «большие» социальные процессы, порождающие вопросы, которые требуют равномощных публичных ответов. Важнейшими здесь, безусловно являются проблемы справедливости и свободы. Это, пожалуй, наиболее укорененные в университетской практике последних столетий «места нормотворчества» и публичной экспертизы. И они же лежат в основании целых классов социокультурных норм, актуальных для самых разных исторических периодов.

Познание и знание

Ценность познания и связанных с ним норм деятельности (научной этики и коммуникации) переживает свой очередной кризис, связанный, прежде всего, с редукцией процесса до масштабов продукта – конкретного знания, причем знания инструментального. Ценность сегодня приписывается не самому познанию, а его промежуточным продуктам, и только тем, которые представляют интерес (являются эффективными) для больших социальных и производственных машин. Само по себе научное исследование (как и простое человеческое любопытство) сдвигается на периферию общественного и академического внимания.

Личное развитие

Ценность и нормы личного развития, связанные со способностью критического мышления (суждения) и самоопределения в условиях множественности выборов, также находятся в зоне риска. Основными факторами такого риска являются: 1) смешение границ между университетским и профессиональным образованием и 2) снижение влияния гуманитарных наук, методология которых и является главным «поставщиком» способности критического суждения в университетской истории.

Справедливость

Начиная со второй половины XX века принцип справедливости в его различных проявлениях находится, по сути, на развилке: приходится делать выбор между нормой всеобщего доступа к образованию (принцип равенства) и нормой доступа на основе заслуг (меритократический принцип). Обе нормы находятся в состояния концептуального и институционального противоречия. «Не создав большего равенства, экспансия (университетов. – С. З.) привела к появлению нового неравенства среди самих институтов высшего образования», – пишет Крейг Калхун о массовизации приема и увеличении числа Университетов[92].

Свобода (высвобождение)

Вопрос о личной свободе в университетском контексте тесно связан с проблематикой личностного развития. Более специфичен вопрос об академической свободе и университетской автономии – здесь приходится констатировать тренд в сторону существенного усиления административных уровней управления – неизбежного в условиях размывания традиционных