У каждой улицы своя жизнь - Елена Кирога

— Девочка болела, разве ты не знал? Лимфатические железы. Я сняла дом в горах и провела там с ней всю зиму, ухаживала за ней, дрожала от холода, потому что приходилось все время держать окна открытыми. Она была такой замкнутой...

"Почему девочка становится такой замкнутой? Почти не делится с матерью. Что удерживает ее? Агата... О, боже!"

— Она готова была не отпускать меня от себя. Только изредка позволяла уйти с подругами.

Но в четырнадцать лет вдруг резко изменилась. Приехала из Франции совсем другой. Агата училась там в коллеже, и я поехала встретить ее на границу. Она поцеловала меня, но так, что я сразу поняла — моей дочери нечего сказать мне. Она была в том глупом возрасте, когда главное место в жизни занимают подруги. Под любым предлогом исчезала из дома или весь день висела на телефоне. Я слышала их смех и шушуканье. Но едва входила в комнату, они тут же меняли тему разговора... Она часто целовала меня, но нас разделяла возрастная дистанция. Агата была мне дочерью, а мне хотелось, чтобы она стала и моей подругой.

(Слова эти, словно вспышка молнии, озарили в ней воспоминания: "...наши супружеские отношения вылились в настоящую дружбу".)

Эсперанса закрыла лицо руками. И сидела так какое-то время. Фройлан вспомнил все, что рассказывала ему жена. Та новая Агата, которая возникла из грациозной, равнодушной девушки, игравшей с ним в гольф в Пуэрто-де-Иерро. Она повязывала на голову косынку, чтобы не мешали волосы. Он смотрел на нее сбоку: Агата стояла, пригнувшись, слегка склонив голову, чтобы нанести удар по мячу; ее широкие плечи были выдвинуты вперед, а слегка согнутые ноги, округлые в бедрах, надежно упирались в землю. Почему ее так вдохновляла любая игра?.. Она могла просиживать весь вечер за карточным столиком, покрытым зеленым сукном, хотя ее никак нельзя было отнести к разряду азартных женщин. Почему ей так нравилось играть? Она всецело погружалась в игру.

— Так ли уж тебе это необходимо?

— Я не люблю детей. Для меня...

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Отлично знаю. Я не люблю детей.

Потом родились близнецы, и Агата ухаживала за ними, но как-то торопливо, брезгливо, без души. "Она еще слишком молода". Так он думал до сих пор, но в это утро все перепуталось.

Он начинал смутно догадываться о причинах и следствиях, которые увязывались между собой.

Говорили, что Агата не такая красивая, какой была ее мать, что она более современна, с ее торчащими скулами, коротким, пленительным подбородком и длинной шеей.

Он оглянулся на тещу, мысленно сравнивая ее все еще прекрасное тело с образом жены.

— Мне надо ей кое-что передать, — невольно вырвалось у него.

Эсперанса отвела руки от лица, взглянула на журнальные вырезки, разложенные Фройланом на столе, спросила:

— Что это?

— Вентура всегда носил их с собой. Купил журналы.

Она снова закрыла лицо руками и задрожала. То была нервная дрожь, без слез.

— Успокойся, Эсперанса. Выпей кофе. Тебе это необходимо.

(Я сказала, что ты умер... Так будет лучше. Последовало ужасное молчание... Для кого-то он умер при жизни.

— А что бы ты сказал на моем месте? Что ты ни с того ни с сего бросил нас, потому что тебе так захотелось, потому что тебе взбрело в голову, будто тебя хотят уничтожить как личность?

И она жила бы то с тобой, то со мной... Научилась бы лгать.

Всегда испытывала бы неловкость с одним из нас.

Можешь не сомневаться, я постараюсь сделать все, чтобы не со мной... Дочери принадлежат матерям.

Она женщина. Позже она осудит тебя, а меня поймет.

Она слышала его жаркое, прерывистое дыхание, словно дыхание влюбленного или умирающего.

— Так что бы ты сказал на моем месте? Что ты воскрес? Девочка потеряет веру в меня, во всех.

Неужели тебе не ясно? Мы разобьем ей сердце. Послушай, Вентура... Вентура, ты меня слышишь?

Раздался легкий щелчок: Вентура повесил трубку.)

— Оставь их мне, я сама ей передам...

— Не могу. Они принадлежат ее отцу. Доброе маленькое наследие Вентуры. Но это легкое, как листок, наследие так отягощало их... Всего две журнальные вырезки. Руки его дочери могли бы прикоснуться к тому, что он тайно носил с собой, украдкой от любимой жены, от сына; к тому единственному, что дошло до него и с чем он мог не расставаться. Фройлан подумал, что любил бы это легкое, удивительное наследие, если бы его отцом был Вентура.

— Как ты ей все это объяснишь? Подумай, Фройлан. Подумай, что ты собираешься сделать.

Фройлан уже стоял перед ней. Эсперанса придержала его за рукав.

— Не лишай меня дочери. Ты не отнимешь ее у меня! Ради бога, ты ведь уже ничем не поможешь ему. . Ты не знаешь, что такое мать.

— Я знаю, что такое отец. И был бы признателен тому, кто рассказал бы правду обо мне дочерям. Какая чушь! Мои дочери никогда бы не разлучились со мной.

— Ну что ж! Я опровергну все, что ты скажешь.

Она смотрела на него с таким безумным отчаянием, что вызывала жалость.

— Я опровергну это, даже если обреку себя на муки. Но, обрекая себя, я обреку и других...

— А Вентура?

— Его уже нет. А она есть. И я буду все опровергать. Посмотрим, кому она поверит. .

Эсперанса резко отпрянула от него, сжав губы.

Вот та Эсперанса, от которой ушел Вентура.

Она восстанавливает тебя против мужа, Агата... И подумал: "Агата поверит мне", но в душе тут же предостерег себя: "Будь осторожен!"

Не отдавая отчета своим поступкам, он повернулся к официантке бара и спросил:

— Сколько с меня?

— Перестань. Я еще не ухожу отсюда.

— Ты не поедешь с нами?

— Нет.

Он уходил, бросая женщину, которая, в конце концов, только что перенесла тяжелый удар, хотя муж давно уже почти ничего для нее не значил. Столько прожитых вместе лет, воспоминаний, душевных мук... И вместе с тем такое заявление.

В дверях он обернулся. Эсперанса пристально смотрела перед собой, готовая испепелить любого, кто посмел бы разлучить ее с дочерью. Фройлан не мог не восхищаться ею. Отвращение, сочувствие и уважение вызывала в нем эта бесстрашная молчаливая борьба. Он не станет с ней объясняться, не обязан этого делать, но и Агате тоже ничего не расскажет, Эсперанса заслуживала этого. Он просто отдаст ей без лишних слов, молча, эти журнальные вырезки и, таким образом, никого не предаст.

Фройлан натянуто улыбнулся и махнул рукой женщине, которая вызывала в нем сейчас сострадание. Официантка с любопытством смотрела на них. Фройлан громко, как можно естественнее спросил:

— За тобой заехать на обратном пути?

Эсперанса молчала, словно собиралась с духом для великих усилий. Наконец произнесла:

— Поезжайте потом домой.

Он еще раз махнул ей рукой и направился к машине. Эсперанса услышала, как хлопнула дверца. И машина рванулась с места.

"Моя дочь. Сейчас туда отправится моя дочь. Она не увидит его лица. О чем она будет думать?

О господи, если я хоть что-нибудь сделала в жизни хорошего, если ты хочешь отплатить мне добром за то, что я ее так любила..."

Она допила кофе, взглянула затуманенными от слез глазами поверх чашки на настенные металлические часы, висевшие над баром. Половина двенадцатого. Закрыла глаза.

"Тот уже, наверное, приехал. Тот. ."

(Мальчишечьи брюки. Мальчишеское тело, склоненное над гробом. Длинные нервные руки — она уже знала прикосновение к себе таких рук, — вцепившиеся в тело, окутанное в белый саван. Сын... Горящее, неистовое лицо мальчика. Сын...)

Эсперанса откинула голову на толстую спинку дивана. "О боже, я не желала ему зла. У нее есть свой сын, для нее одной, не женатый..."

Сама того не сознавая, она взмолилась за обеих: "Боже, пусть каждой из нас останется свое сокровище!"

Она почувствовала, как ее что-то захлестнуло, увлекая за собой. Словно гигантская волна, которая то поднимала вверх, то бросала вниз.

Официантка склонилась к ней:

— Сеньора, вам плохо?

Не открывая глаз, она жестом дала понять: "Нет".

— Может быть, позвонить к вам домой? Где выживете?

Волна накатывала за волной, поднимая все выше и выше... "Будь рядом с Агатой. Помоги ей". Эсперансу качало то вправо, то влево. Что сказала та женщина? Все выше и выше... Прежде чем рухнуть вниз. "Ты не отнимешь у меня дочь".

Она открыла глаза и увидела перед собой испуганное лицо официантки.

— Ничего, ничего.

Провела рукой по лицу.

— Я очень устала. Почти не спала сегодня.

Официантка отодвинула стул. Эсперанса неловко улыбнулась ей, как бы извиняясь.

— Пойду домой.

X

Ты лежишь здесь, передо мной, в этом белом саване... ты, мой отец... Как ты мог? Я любил тебя. Любил больше всего на свете. Я гордился тобой. Лгал ради тебя... "Знайте, мой отец..." Я много рассказывал о том, что было в тебе хорошего и достойного подражания, но иногда я преувеличивал твои достоинства и меня не мучила совесть. "Он просто еще не проявил себя до конца, потому что слишком простодушен".