Пляски с волками - Александр Александрович Бушков

его личное дело, имелись показания доброй дюжины свидетелей – и едва этот жирный боров понял, что его хвост засунули в мясорубку и сейчас, не особенно и торопясь, прокрутят ручку на пару оборотов, запел, как соловушка, так что победа, признаться, мне досталась легко. (Ну, расстреляли, конечно, по приговору, а что с этим скотом еще делать было?)

С Бареей все обстоит совершенно иначе. Мне попросту нечем его прижать, не на чем вести психологические игры. Репрессировать не за что. Его дореволюционная деятельность говорит скорее в его пользу – боролся с царизмом, без дураков, пусть и под другими знаменами. Участие в советско-польской войне само по себе не компромат. Как и то, чем он занимался в «двуйке»: мы сами точно так же гоняемся за оуновцами и абверовцами. Безусловно, он крайне заинтересует наших «смежников»: хотя Барея и десять лет как в отставке, наверняка многое из того, что он знает, ничуть не протухло, не устарело. Его постараются вывернуть до донышка, причем у него есть все шансы при хорошем поведении выйти на свободу. Или попасть в Войско Польское, где его опыт может пригодиться. Он будет далеко не первый такой и определенно не последний. «Смежники» примут его с превеликим энтузиазмом, но вот мне-то что делать? Посмотрит на меня Барея ясным незамутненным взором невинного младенца, скажет, что никакого Кольвейса не знает и в жизни не видел, а на абвер никогда не работал, и что я ему предъявлю? Только законченный дурак в такой ситуации станет стучать кулаком по столу и орать что-нибудь вроде: «Сознавайся, вражина, нам все известно!» Барея на такую дурь не поведется. При всей своей невезучести он был когда-то твердым профессионалом. И царские жандармы его так и не разоблачили, и оуновцы не вычислили и не пристрелили (а ведь такое порой бывало, до войны они убили не просто офицера, а польского министра внутренних дел Перацкого), и абверовцы дважды лопухнулись, когда он к ним два раза приезжал в виде безобидного коммерсанта. Быстро поймет, что у меня ничего на него нет, и что мне останется? Как в школе, уныло стоять в углу и ковырять стенку – да и то если учитель не заметит и не одернет…

В конце концов я пошел по пути наименьшего сопротивления – позвонил Радаеву, может ли он сейчас выслушать мой доклад, и, узнав, что может, взял папку под мышку и отправился к нему, невольно бросив взгляд на починенные Бареей часы. Они шли исправно, массивный маятник прилежно ходил взад-вперед: клятый Барея и в мирном своем ремесле был мастером…

Сначала веселая, а после – ничуть

Делать вечером оказалось решительно нечего – с Бареей я собирался побеседовать завтра (в потаенной надежде, что к завтрашнему дню всплывет что-то новое, хотя прекрасно понимал, что убаюкиваю себя пустышкой, как ребенок). А загадочный абверовский обер-лейтенант (эти слова следовало бы взять в кавычки) еще не приехал. В конце концов я решил, высокопарно выражаясь, приобщиться к прекрасному, благо удобный случай подвернулся. И мы с Петрушей, как всегда, сообщив дежурному, где нас в случае чего искать, отправились в театр, впервые за все время пребывания здесь, раньше было не до того. Всё лучше, чем сидеть в четырех стенах при полном отсутствии следа и ниточки…

Помпезное было здание, опять-таки построенное при Николае Первом во времена безвозвратно сгинувшего процветания, – очень похожее фасадом на Большой театр в Москве, с колоннами и портиком. Зрительный зал человек на пятьсот, сцена, где запросто могли поместиться с полроты хористов, громадный занавес из тяжелого бархата, великолепная акустика. Пожалуй, не во всяком областном центре такая хоромина сыщется, скорее уж подходит столице союзной республики, а не нынешнему захолустному райцентру.

Афиши расклеили за три дня до концерта. «Ирина Шавельская – романсы и песни русских и советских композиторов. Михаил Баратов – рояль, аккордеон. Григорий Лейзер – скрипка». Никогда не слышал таких фамилий, явно не народные артисты и не заслуженные – ну да дареному коню в зубы не смотрят, не знаю, как там обстояло с горожанами, а военнослужащим билеты выдавали бесплатно.

Места нам с Петрушей достались в восьмом ряду. Обошлось без конферансье, просто свет медленно пригас, и тяжелый занавес стал короткими рывками раздвигаться. Там и сям зааплодировали, мы тоже культурно похлопали, чтобы не отрываться от коллектива. На ярко освещенной сцене стояли трое, и я их мимолетно пожалел: на огромной сцене они казались заблудившимися в музейном зале детишками. А они ничего, держались без всякой скованности. Тоже профессионалы, ага…

Ирина Шавельская оказалась довольно красивой блондинкой в концертном платье до пола, с модной прической – то есть модной на начало войны, потом-то было не до женских мод что в одежде, что в прическах. Ее музыканты были совершенно неинтересными: просто двое мужчин непризывного возраста, один седоватый, второй лысоватый, без особых примет и, что характерно, без фраков, в обычных костюмчиках, разве что с белыми рубашками и «бабочками».

Заиграли скрипка и рояль – на мой непросвещенный взгляд, вполне недурно. Но сосед слева, знакомый капитан Ланин из разведотдела полка, шепнул то ли мне, то ли самому себе: «Рояль чуточку недонастроен». А уж ему с горы виднее, он перед самой войной окончил консерваторию.

Ирина запела приятным низким голосом («Контральто» – так же непонятно в чей адрес шепнул Ланин).

В серьезной музыке я не силен и никогда ею не увлекался – еще в училище крепко полюбил оперетту и джаз. Но все же культурки у меня хватало, чтобы опознать классические романсы «Средь шумного бала, случайно…», «Отвори потихоньку калитку» и иже с ними. Только раз, когда зазвучал романс, совершенно мне неизвестный, я вопросительно покосился на Ланина. Он это заметил и шепнул, не оборачиваясь: «Ария Маргариты, Гуно». М-да, что называется, разобъяснил толково… Но голос у Ирины был приятный.

Не скажу, чтобы я заскучал, но и удовольствия не получил никакого – очень уж не мое это было. Можете считать меня малокультурным, но я крепко подозреваю, что большинство сидевших в зале испытывали те же чувства. И все же это был театр, символ чего-то уютного, покойного, мирного времени, которое неизвестно когда наступит и неизвестно, наступит ли вообще персонально для меня – на войне не следует падать духом, но и лучиться дурным оптимизмом не стоит. В конце концов, последний раз в настоящем театре я был в Минске вечером двадцать первого июня сорок первого года, давали «Баядерку». Я на нее пошел третий раз за четыре