Память девушки - Анни Эрно

универмага на Оксфорд-стрит, чья-то рука легла на плечо. Не мое. Невысокая темноволосая женщина в синем костюме, поразительно уродливая – нос торчит посреди лица как кол, – велела Р. следовать за ней обратно в магазин, а мне строго запретила ее сопровождать. Детектив. В отделе аксессуаров на первом этаже, где мы договорились промышлять на этот раз, мне не удалось ничего стащить. Было как-то не по себе, будто что-то мешало. Я раздражалась, что не могу воровать так же беззаботно, как Р., и несколько раз сказала ей: «Не пойму, что со мной, но я явно не в ударе».

Я вижу, как девушка в коричневой замшевой куртке сидит одна за столиком в чайной на Тоттенхэме – вероятно, я сказала Р., что буду ждать ее там, – и смотрит на дверь (где в конце концов появится хозяйка Р., которой позвонили из полиции). Интересно, испытывает ли она что-либо, кроме изумления – так это была не игра? – и облегчения оттого, что судьба каким-то непостижимым образом, почти чудом, ее пощадила? Сегодня мне кажется, что всё дело в моей особой чувствительности к присутствию и взглядам других людей, особой проницаемости. Та девушка несомненно подавлена, она убеждена, что ее жизнь – это полный провал. Только я не знаю, считает ли она, – как позже буду думать я, – что путь к этому провалу берет начало в лагере.

Р. держалась стойко и с апломбом всё отрицала, хотя в карманах у нее нашли пару перчаток и другие мелочи. Ее английская семья внесла залог в двадцать фунтов и спасла ее от ночи в тюрьме. На следующей неделе она предстала перед судом, а я, поклявшись на Библии, дала показания о ее невиновности – видимо, я всё же неплохо подтянула английский – с такой же решимостью, как если бы сдавала экзамен. Портнеры сказали, что я была marvellous[47]. Адвокат Р. в качестве последнего аргумента призвал суд взглянуть на обвиняемую – «ну не сама ли невинность?» – и указал на ее круглое личико, обрамленное короткими волосами а-ля Джин Сиберг (Р. стала носить такую стрижку после того, как мы посмотрели фильм «Здравствуй, грусть»), тем самым намекая, что отталкивающее, неприятное лицо детектива доказывает ложность ее обвинений.

Р. признали невиновной. Наша авантюра, которая в итоге закончилась благополучно, продолжалась два с половиной месяца.

Этот призыв к порядку от общества, которое не имело для нас никакого юридического значения и сводилось исключительно к своим внешним проявлениям, проткнул наш пузырь игривости. Привлекая Р. к ответственности, принуждая меня давать клятву, Англия заботилась о нас, заставляла осознать свои действия. А наша победа над законом помогла быстро обо всём забыть. Р. сравнила то, с чем мы столкнулись, с худшим, что могло произойти с девушкой в 60-м, и пришла к разумному выводу: уж лучше так, чем забеременеть. Кажется, мы очень скоро перестали об этом говорить. Наша общая позорная тайна.

Последний реальный образ Р. в моей памяти: однажды утром в конце августа 1971-го безрадостная молодая женщина в желтом летнем платье и голубом кардигане удаляется с мужем и маленькой дочкой по дорожке на термальных источниках в Сен-Оноре-ле-Бен и садится в припаркованный на стоянке люксовый «ситроен».

Я не знаю, что с ней стало. Именно это незнание, вкупе с прошедшими годами, как будто дало мне право рассказать о событиях с ее участием. Словно та, исчезнувшая из моей жизни больше полувека назад девушка, больше не существовала нигде; или словно я лишаю ее права существовать как-то иначе, чем тогда, со мной. Когда я начала о ней писать, то пошла на подсознательную уловку и упорно оставляла открытым вопрос, имею ли я вообще право о ней рассказывать. В каком-то смысле я нарочно заглушала свои сомнения, чтобы дойти до той точки – в ней я сейчас и нахожусь, – когда будет невозможно отменить – принести в жертву – всё, что я уже о ней написала. Это относится и к тому, что я написала о себе. И в этом отличие моей книги от беллетристики. В нем ничего не сделаешь с реальностью, с это случилось, зафиксированным в архивах лондонского суда с указанием наших имен: ее – как обвиняемой, моим – как свидетеля защиты.

Какой поток мыслей и воспоминаний, какую субъективную реальность я могу приписать той себе, что изображена на единственном моем снимке из Англии – черно-белой фотографии 5x5, с плохой композицией, сделанной Р. слишком издалека, где я сижу на бортике открытого бассейна в Финчли на фоне поля и деревьев? Разве что зачатки того, чем я стану позже – или, как я тогда считала, уже стала.

Светлые волосы убраны в высокий пышный пучок а-ля Бриджит Бардо, бикини (то самое, синее, из «Селфридж»), солнечные очки, продуманная поза (одна рука вытянута, я на нее опираюсь, другая – расслабленно лежит на согнутых коленях) подчеркивает тонкую талию и явно неестественную грудь, заслугу поролоновых подкладок в лифчике. Я вижу девушку в стиле пин-ап. Анни Д. всё же удалось стать расширенной версией блондинки из лагеря, блондинки Г. За тем исключением, что она – холодная девушка пин-ап, с булимией и без месячных, высокомерно отвергающая знаки внимания со стороны мужчин. «В бассейне со мной заговаривали трое парней – швейцарец, австриец и немец. Было забавно, интересно, но меня оттолкнули их намеки, и наши отношения там и закончились». Письмо от 18 августа 1960-го.

Все воспоминания о лагере погребены. Они – прошлое «никчемной девушки», а присутствие Р., девушки «настоящей», подавляет его. Запрещая себе открыться Р., я только усиливаю это забвение. Рядом с ней я постепенно вырабатываю в себе достоинство. Независимо от своей анатомической девственности «чуток шлюха» снова становится «настоящей девушкой». Кто теперь вспомнит о ней прежней? И впрямь – никто.

Сидя на полотенце с закрытыми глазами, девушка с фото ощущает, что находится, как я позже напишу в одном письме, «за тысячу миль от себя прежней». Я представляю, как ее пронизывают кадры из детства. Ведь именно в Лондоне гул самолета в небе однажды вернул ее во времена войны, бомбежек и воя воздушных тревог – и это было по-своему приятно. Она видит вдалеке родителей – старых, добрых, немного нелепых в своем магазинчике, – и это как любовь на расстоянии. Будто реальность сама от себя отдаляется.

Я начала делать из себя литературное существо – человека, который живет так, словно его жизнь однажды будет описана.

Воскресным днем в конце августа – начале сентября я сижу одна на скамейке в сквере у станции Вудсайд Парк. Светит солнце. Играют дети. У меня с собой бумага и ручка. Я начинаю писать роман. Пишу страницу-две, не больше. Возможно, только одну сцену: девушка лежит на кровати с мужчиной, затем встает и уходит в город.

Из этого утраченного начала я ясно помню первую фразу: «Лошади медленно танцевали у кромки моря».

Однажды у Портнеров я увидела по телевизору сцену, которая глубоко меня взволновала. Две обученные лошади в замедленной съемке двигались по пляжу на задних ногах. Этим образом я хотела передать ощущения от сексуального акта: время растягивается, всё словно погрязает в нем. Судя по коротенькому роману, который я написала два года спустя как продолжение этого начала, рассказать я хочу не о своей истории с Г., а о том, каково это – быть вне мира, не уметь в нем существовать. О чем-то необъятном и расплывчатом, что, возможно, объясняет, почему я не продолжила писать тогда, а, судя по всему, откладывала замысел до тех времен, когда стану студенткой филологического (или философского: из-за Бовуар я пребывала в сомнениях). Р. о моем намерении писать не знала. Я была уверена: она сделает всё, чтобы убедить меня в глупости этой затеи.

Как знать, может быть, на эту книгу меня сподвиг именно образ девушки на скамейке в сквере на Вудсайд Парк, словно всё, что происходило с той ночи в лагере, ошибка за ошибкой, вело к этому начинанию. В таком случае это повествование стало бы рассказом об опасном пути в гавань письма. И в конечном счете – поучительной иллюстрацией: важно не то, что происходит, а то, что делаем с происходящим мы сами. Всё это строится на обнадеживающих убеждениях, с возрастом всё глубже в нас укореняющихся, но правильность которых на самом деле проверить невозможно.

В январе 1989-го я в числе нескольких писателей поехала на выходные в Лондон на одно литературное мероприятие в культурном центре Барбикан. Утро воскресенья было свободно, и я села на Северную линию метро, доехала до Ист Финчли, пересела на автобус и попросила водителя высадить меня на Грэнвиль Роуд – ближайшей остановке к дому Портнеров. Не доезжая до нее,