Память девушки - Анни Эрно

Эта Кали-Кала-Наг из лета 59-го лишена чувств. Она отвергает знаки привязанности со стороны детей как что-то животное, как отклонение от принципа равенства. Она равнодушна к опасностям: в свой выходной идет в церковь одна через лес, ездит автостопом. Однажды ее чуть не укусила гадюка, оказавшаяся в миллиметре от ее теннисной туфли – она не увидела ее, так как не носит очков. Она пишет: «Я точно не знала, укусила она меня или нет. Дети говорили мне вернуться в лагерь, но я не спешила. Только представь: я могла умереть, но вообще ничего не почувствовала».

Она больше не думает ни о чем конкретном, из ее мира исчезли тайна и вкус. Реальность отзывается в ней лишь в виде болезненных, несоразмерных поводу эмоций: однажды она чуть не разрыдалась, думая, что потеряла непрочитанное письмо от матери.

В глубине души ей хочется быть подростком, о чем говорит ее письмо про четырнадцатилетних девочек из лагеря: «Я искренне им завидую. Они не знают, что это их лучшее время. Как глупо, что мы не знаем, когда будем счастливее всего».

Когда в повествовании о себе выявляется некая главная истина, которая нужна, чтобы само «я» не распалось, кое-что всегда упускается: мы не способны понять, что мы проживаем в тот момент, когда проживаем это. Настоящее мутно, и из-за этого каждая фраза, каждое утверждение неизбежно испещрено дырами. Девушка, которую дети называют Кали и которая таскается с ними по сельским дорогам, распевая: «О-о-о, ла-а-а-герь, цвету-у-у-щий наш до-о-о-м», не знает, не может сформулировать, «что не так». Она просто ест.

Однажды, когда в детской спальне никого не было, она стащила из шкафчика одной девочки сладости. Та обвинила сверстниц, но ничего не добилась. Вожатая Кали, естественно, вне подозрений. Всё так, словно это делает какая-то другая девушка во власти неудержимого порыва. Но сегодняшнее «я» всё еще видит деревянный шкафчик над кроватью, помнит тишину в спальне. Голый образ, без единой мысли. Я не помню, сколько конфет украла. Помню только, что съела их прямо на месте.

В начале сентября ее вызывают на вступительные экзамены в Нормальную педагогическую школу для девушек в Руане. Она считает, что блестяще справилась с устной частью, где надо было порассуждать о дружбе, но уверена, что завалила рисунок и эссе о приливных электростанциях. Не может поверить, что в списке зачисленных она – вторая из шестидесяти кандидаток на двадцать мест. Этот результат кажется ей неопровержимым знаком судьбы.

Кадр из того сентябрьского дня: я сижу на кровати в своей комнате в Ивто, лицом к комоду, на котором стоит зеркало, слушаю вальсы Штрауса (эту пластинку мне подарили друзья родителей), и, хотя считаю такую музыку примитивной, в ту минуту она созвучна моему триумфу. Я упиваюсь своим чистейшим успехом с ожесточением, усиленным венской музыкой и видом собственного отражения в зеркале, словно оно символизирует будущее и мир, где меня ждут. Миг слепоты, и он же – миг чудовищной ошибки, первый шаг в неверном направлении.

В тот воскресный вечер, уже упаковав необходимые для Школы и помеченные ее инициалами вещи, лежа в кровати, которая кажется ей слишком короткой, между розовыми перегородками, отделяющими ее угол – этакий уютный кукольный домик, – думает ли она о том, что стала именно той, кем мечтала быть в лагере – студенткой педагогического, как та блондинка?

В дополнение к моим фрагментарным воспоминаниям о Школе – парадное крыльцо, спальня, столовая, двор, спортзал и т. д., в общем, места, где я часто бывала, – интернет предлагает впечатляющий панорамный обзор всего архитектурного сооружения. Оно было построено в 1886-м, занимало площадь в 19 000 квадратных метров, и с него открывался вид на Руан до самого холма Сент-Катрин. Там были сады, розарий, спортивная площадка, амфитеатр, зал для музыки и танцев. По монументальному фасаду главного здания, окружающего двор с трех сторон, над окнами первого этажа шел стеклянный козырек. В 1990-м здание было закрыто и заброшено и начало зарастать плесенью. А в 2014-м департамент продал его страховой компании «Матмут», которая должна превратить его в комплекс с четырехзвездочным отелем, конференц-залом, общественным парком и т. д. На одном снимке видны замурованные нижние окна, разбитые стекла на верхних этажах, сорняки.

От этого зрелища мне ни капли не грустно.

Пока это здание еще не стало для меня золотой клеткой, смертоносным коконом – уезжая отсюда одним субботним днем 1960-го, я буду шагать под февральским солнцем с чемоданом в руке по улице Шан-дез-Уазо к вокзалу в ощущении чистейшего счастья – мне легко представить, что студентка педагогического Анни Дюшен была в восторге от великолепного сооружения, роскошных помещений, короче говоря, от безупречности этого места, напоминающего лагерь, только в большем масштабе. Не сомневаюсь, что она подробно описывала родителям – главным образом, чтобы подтвердить надежды отца: его дочь прекрасно устроилась и живет припеваючи, – как обильно и разнообразно их кормят, что в десять часов дают печенье, что в спальни проведено отопление, сколько «плюсов» в полном бесплатном обеспечении – от прививки БЦЖ до ремонта обуви – и что у них даже накапливаются «сбережения», которые им выдадут в конце обучения. (Именно память об этой мягкой, последовательной автаркии поможет мне понять природу советской системы, а позднее – ностальгию, которую испытывают по ней русские.)

Возможно, поскольку в девятнадцать лет она уже жила в общежитии, поначалу ей привычна замкнутость и строгость этого всецело женского мира – за исключением преподавателя истории и Николя, разнорабочего с жабьим лицом. Но в какой-то момент ежеутреннее созерцание голых ног соседки из-под перегородки в душевой начинает вызывать в ней невыразимую тоску и уныние вперемешку с отвращением к абсолютной половой однородности, от восхода до заката, без конца и края. А еще она поднимает крышку мусорного ведра в туалете и брезгливо-завороженно смотрит на окровавленные гигиенические салфетки: у нее самой месячных нет уже больше года.

Р. тоже сдала экзамены и поступила, но ей разрешено ночевать дома, как и другим девушкам, живущим в Руане и окрестностях. Увидеть ее снова было одновременно приятно и обнадеживающе – так всегда, когда в новой обстановке встречаешь бывшую одноклассницу. Общие воспоминания о лицее с первых дней сплотили нас, критически настроенных к другим девушкам и к новому месту.

В письме Мари-Клод в понедельник 21 сентября, после вдохновенного пассажа – «все пошли на фильм „Хиросима, моя любовь“ и хором повторяли: „Ты ничего не знаешь о Хиросиме“» – следует суждение о Школе, в котором уже не слышно прежних восторгов и даже сквозит разочарование: «Тут сносно. Куча разных занятий – психология, педагогика, рисование, пение, домоводство. И атмосфера приятная. Учеба вроде бы несложная. Тем лучше».

Блестящая абитуриентка Анни Дюшен не преуспевает ни в одной из педагогических дисциплин. Не проявляет интереса или склонности ни к чему, кроме литературы XX века и новейшей истории (за которые даже не ставят оценок) и особенно – уроков кулинарии. Последние заключаются в том, что надо приготовить полный обед на специальной, превосходно оборудованной кухне, где она тайком таскает из шкафов изюм и цукаты. Как и другие студентки, она берется за вязание, покупает длинные спицы и мохеровую шерсть небесно-голубого цвета – он тогда в моде, – чтобы связать себе кардиган, но бросает эту затею после десятка неровных рядов.

Как ухватить ее психологическое состояние, ее взгляд на жизнь, свою собственную, когда она сидит с вечно голодными глазами в третьем ряду между Р. и Мишель Л. – или в спортзале, в спортивном костюме и кроссовках, проводит свое первое занятие по физкультуре для учеников соседней «школы дополнительного образования», желая одного, чтобы это поскорее закончилось, – если она сама всё еще не может признать, что выбрала не то будущее?

Если она подавляет ужасающее, постыдное понимание, что не годится для преподавания в школе, и чувствует, насколько далека, насколько не дотягивает до совершенства, стремление к которому Нормальная школа воспитывает в своих студентках, словно школьная учительница должна быть моральным ориентиром для всего общества? Как измерить степень ее отчаяния? Разве что одним воспоминанием: ей вдруг хочется быть девушкой с кухни, которая возит в столовой тележку и раздает тарелки с едой.

Что осталось от ее прошлогоднего влечения и страданий? Затаенное дыхание при виде обнаженных тел Эмманюэль Рива и Японца[41]. Сильнейшее волнение и приступы тошноты при чтении романа Кристиана Рошфора «Отдых воина», как будто она сама – эта покорная героиня.

Внешний мир, отфильтрованный стенами Школы, больше не может ее потревожить. Ни события в Алжире – которыми она интересовалась еще на философском,