Смерть Сталина. Все версии. И ещё одна - Рафаэль Гругман

Тем, кто ищет убийцу Сталина, я называю имя — подполковник Рюмин. Человек, лишивший Сталина квалифицированной медицинской помощи и как не справившийся с «мингрельским делом» в ноябре 1952-го с позором уволенный из МГБ. Однако он успел заложить мину медленного действия: Сталин отказался от врачей и занялся самолечением. Сталин, переживший два микроинсульта и страдавший от гипертонии, зациклился на маниакальной идее «еврейского заговора» и прекратил принимать лекарства, прописанные врачами. Везде ему мерещились заговорщики, и он требовал одного: ускорить разоблачение. Это была уже явная паранойя, которую когда-то диагностировал Бехтерев.

Рюмин непреднамеренно способствовал тому, что в окружении Сталина не осталось врачей. После его снятия Игнатьев лично возглавил следствие. Накопленные организмом лекарства ещё продолжали действовать, потихонечку уменьшая лечебный эффект, — часовой механизм бомбы, заложенный Рюминым, продолжал тикать. За решёткой находились те, кто мог оказать больному квалифицированную медицинскую помощь, знал историю его болезни и в первые часы после инфаркта, критические для больного, мог минимизировать удар. Надуманная идея «еврейского заговора», ставшая маниакальной и приведшая к «делу врачей», работали против него. Диктатор, обладавший всей полнотой власти и окружённый самой совершенной охраной, оказался беспомощным.

17 марта 1953 года по приказу Берии Рюмин был арестован. Чувство реальности им было утрачено. Из Лефортово он писал письма Маленкову и призывал его к бдительности перед лицом международного еврейского заговора. Освобождать его не решились даже после ареста Берии: слишком одиозной оказалась его персона. Правительственное сообщение от 7 июля 1954 года гласило: «Учитывая особую опасность его деятельности и тяжесть последствий совершённых им преступлений, Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Рюмина к высшей мере наказания — расстрелу».

А судьба Рухадзе только на первый взгляд оказалась непредсказуемой. Всё имеет свою цену, и за всё рано или поздно предстоит заплатить той же валютой — в 1955 году его расстреляли в Тбилиси вместе с его бывшими жертвами. После смерти Сталина они были освобождены Берией, а затем вновь арестованы, но уже за связь с Берией. Рухадзе сам выкопал себе яму: из тюрьмы он забрасывал Берию письмами с просьбой об освобождении, обращаясь к нему как к «Великому Человеку», и три месяца спустя, когда Берия был арестован, эти письма легли в основу смертельного приговора. Его расстреляли как члена разветвлённой бериевской банды.

…«Мингрельское дело» и «дело врачей» были закрыты Берией сразу же после смерти Сталина. Точку в «мингрельском деле» поставил Хрущёв, оформив закрытие специальным решением ЦК КПСС. Поэтому после ареста Берии, когда Хрущёв, во множестве грехов обвиняя бывшего друга, мог бы воспользоваться рюминскими наработками, о «мингрельском деле» даже не вспоминали.

Политбюро в ожидании «смены поколений»

Именно Политбюро, по версии Глебова и некоторым версиям, изложенным Авторхановым, выпала особая роль. Не Сталин, а Политбюро должно было принять решение начать массовые репрессии против еврейского населения СССР. Что же оно из себя представляло? Был ли это независимый орган, коллегиально принимающий решение, или это был инструмент репрессий, подвластный лидеру партии?

Мемуары члена сталинского Политбюро Анастаса Микояна «Так было» не вполне искренни. Тот, кто привёз Президенту Чехословацкой Республики Клементу Готвальду сфабрикованные НКВД письма, доказывающие предательство Сланского и подготовку им бегства на Запад, умалчивает не только об этой поездке. О болезни и смерти Сталина он пишет скупо, несколько строк — почти ничего. Зато Микояна беспокоит другое — собственная персона, стремление оправдаться перед потомками. Значительная часть мемуаров, относящихся к пятидесятым годам, посвящена описанию событий вокруг XIX съезда партии и тревогам, охватившим членов Политбюро.

Микоян вспоминает, как за год до съезда Сталин вдруг повздорил с ним за ужином и кинул в запальчивости: «Вы состарились, я вас всех заменю!»

«Все присутствовавшие были настолько поражены, что никто слова не сказал в ответ. Нельзя было превращать это в шутку, так как было сказано серьёзно, и нельзя было серьёзно об этом говорить: ведь мы же были гораздо моложе самого Сталина. Мы подумали, что это случайно сказанные им слова, а не обдуманная и серьёзная идея, и вскоре о них забыли»[94].

«Случайно сказанные им слова,… и вскоре о них забыли» — детская непосредственность Микояна умиляет. По привычке, появившейся в годы Большого террора, когда по всей стране одураченные толпы скандировали «Смерть убийцам!», он решил, что читатель послушно поверит в любые сказанные им слова, как и в наивность и невиновность одного из старейших членов Политбюро, с 1926 года участвовавшего в сталинских чистках. А если не поверит, то сделает вид, что поверил. Он сам ведь поступал так же: молча втягивал шею и подписывал смертные приговоры друзьям, а впоследствии утверждал, не краснея и не заикаясь, что за неимением времени не вникал глубоко в их дела и во всём доверял Сталину…

Микоян испугался. Он понимал, что, если Сталин объявит его американским шпионом, НИКТО из членов Политбюро за него не заступится. Он ведь тоже никого не щадил. Недрогнувшей рукой подписал смертный приговор отцу своей невестки Алексею Кузнецову, секретарю ЦК (Алла Кузнецова была замужем за младшим сыном Микояна Серго).

«А вот когда такой большой Президиум был создан, мы невольно подумали, что, возможно, Сталин имел в виду необходимость замены старых членов Политбюро молодыми, которые вырастут за это время, и он легче сможет заменить того, кого захочет убрать»[95].

После тщательно подобранных слов «невольно подумали» перехватило дыхание: как долго старался доктор исторических наук Серго Микоян, редактируя мемуары отца? Неужели у Анастаса Микояна память отшибло и он забыл о расправе над Каменевым и Зиновьевым, Рыковым и Бухариным? Он настолько наивен и беспомощен в этих строках — ангел белокрылый, случайно залетевший в Политбюро, — что всякий может его обидеть…

Что да, то да! Бедненький Микоян, безропотная жертва пьяных коллег! Он не замечает подложенный на стул помидор, ловится на глупый розыгрыш Сталина и, к радости собутыльников, пачкает брюки. Такое с ним случалось не раз. Участники застолий, зная его характер, склонный к прогибам, избрали его предметом своих насмешек. Об этих невинных шалостях взрослых мальчиков на сталинских застольях в Сочи и в Кунцево в книге «Только один год» рассказала очевидец — Светлана Аллилуева[96].

Она не поняла Микояна. Девчушка ведь. Если товарищам смешно и Сталину весело, почему бы не плюхнуться на помидор? Шутка ведь. Весёлая шутка. Зря Микоян не рассказал о ней в своих мемуарах. Все вместе повеселились бы.

Зато всем вождям преданный Микоян рассказал, как 21 декабря 1952 года, несмотря на жёсткую критику на пленуме и угрозу физической расправы, вместе с опальным Молотовым он приехал без приглашения Сталина на его день рождения и что произошло вместо ожидаемого примирения. Вспомним, когда именно происходила попытка трогательного братания. У Молотова жена четвёртый год находится в заточении, у Микояна два сына побывали в тюрьме. Оба экс-друга понижены в должности, подвергнуты публичной порке на пленуме и почти объявлены шпионами. Несмотря на унижения, Микоян напрашивается на день рождения (заискивающе спрашивает позволения у других членов Политбюро) и едет с товарищескими поздравлениями на мальчишник. Как мило. По-товарищески. Хотел по традиции ещё на Новый Год приехать — ко двору не пустили.

Обида так и звучит в его голосе:

«Но через день или два то ли Хрущёв, то ли Маленков сказал: «Знаешь что, Анастас, после 21 декабря, когда все мы были у Сталина, он очень сердился и возмущался тем, что вы с Молотовым пришли к нему в день рождения. Он стал нас обвинять, что мы хотим примирить его с вами, и строго предупредил, что из этого ничего не выйдет: он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили».

За месяц или полтора до смерти Сталина Хрущёв или Маленков мне рассказывал, что в беседах с ним Сталин, говоря о Молотове и обо мне, высказывался в том плане, что якобы мы чуть ли не американские или английские шпионы.

Сначала я не придал этому значения, понимая, что Сталин хорошо меня знает, что никаких данных для того, чтобы думать обо мне так, у него нет: ведь в течение 30 лет мы работали вместе. Но я вспомнил, что через два-три года после самоубийства Орджоникидзе, чтобы скомпрометировать его, Сталин хотел объявить его английским шпионом. Это тогда не вышло, потому что никто его не поддержал. Однако такое воспоминание вызвало у меня тревогу, что Сталин готовит что-то коварное. Я вспомнил также об истреблении в 1936–1938 гг. в качестве «врагов народа» многих людей, долго работавших со Сталиным в Политбюро.