Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга

нет. Ни у кого не было никакого оружия! Людей расстреливали за любую мельчайшую провинность. К примеру, немцы вламывались в дом в два часа ночи и обнаруживали, что у семьи есть меховая шуба, – всех расстреливали и оставляли трупы лежать на полу. Сложенная бумажка с несколькими щепотками кофе тоже могла стать причиной для расстрела.

При этом в Кожнице никто не умирал от голода, как в Варшаве. Народу здесь было куда меньше, а деревня – ближе, так что окрестные крестьяне могли приходить в город и торговать с евреями на черном рынке.

Утром перед Йом-Киппуром в октябре 1941 года еврейская полиция пришла к нам в дом и вытащила меня, Мейлеха и Мойше с чердака. В тот вечер начинался пост. Мой «добрый друг» Мойше Бронштейн был здесь и наблюдал, как нас стаскивают вниз и заталкивают в грузовики, чтобы везти на электростанцию в Пёнках. Мы должны были загружать углем вагонетки, толкать их до топки, а затем закидывать топливо в огонь. Домой нас привезли в тот же день около десяти вечера.

Мачеха держала еду горячей, хотя пост Йом-Киппура уже начался. Мы были очень голодны, ни разу за день не перекусив, но боялись, что отец осудит нас за то, что мы едим в Йом-Киппур. Мы спросили Малку, что будет, если он случайно зайдет, на что она ответила, чтобы мы не беспокоились об этом.

Позже она рассказала мне, что отец проснулся и велел ей накормить нас. Он знал, что так следовало поступить даже по еврейскому закону[43]. А сам сделал вид, что ничего не знает, и мы никогда не говорили с ним об этом.

Могу себе представить, какая это была для него трагедия! Но мы к этому относились по-другому. Между собой мы пришли к выводу, что если бы Бог захотел, чтобы мы постились, он защитил бы нас от насилия.

На следующий день мы с братьями сопровождали отца на службу на Йом-Киппур, тайно проводившуюся в частном доме. Собралось тридцать-сорок человек. Отцу была оказана честь: он служил в качестве хазана (кантора) во время утренней молитвы. Если бы немцы обнаружили нас, то расстреляли бы прямо на месте. И все же люди как‐то старались соблюдать большие праздники.

Немцам все еще нужны были услуги моего отца как часовщика, и они переселили нас из нашей квартиры на Радомской улице в угловой дом на границе гетто. Вход в здание находился внутри огороженной территории, но заднее окно выходило на Любельскую улицу – вне пределов гетто. Это было большой удачей для нас. Все остальные двери и окна гетто, выходившие на эту улицу, были заложены, но отцу дали специальное разрешение, так что немцы и поляки, чтобы сдать часы в починку, просто подходили к нашему открытому окну.

Когда отец чинил часы полякам, он получал плату за свою работу. С немцев мы не требовали денег. Иногда кто‐нибудь из них вел себя приличнее, чем остальные, и спрашивал, сколько он нам должен. Мы всегда отвечали: «Достаточно будет того, что вы нам заплатите». Обычно немец бросал нам два-три злотых, что, конечно, было значительно меньше настоящей цены.

Но был один немецкий жандарм по фамилии Калиш – я никогда не забуду его имени, – который вел себя иначе, чем все остальные. Он относился к евреям с некоторой симпатией и всегда платил за починку часов по тарифу. Он говорил отцу: «Мне стыдно, что я немец, но с этим ничего не поделать. Пока что я не убил ни одного еврея, но я не знаю, что будет завтра».

Мы боялись, что таким образом он спровоцирует нас, заставив плохо отозваться о немцах, так что отец просто отвечал: «Пожалуйста, не говорите со мной о политике». На это Калиш сказал: «Извините, герр Ленга». Чтобы немец извинился?! Это было просто неслыханно!

По городу ходил слух, что Калишу нравились еврейские девушки и у него есть любовница-еврейка. Мы не отваживались спросить у него об этом. Бог запретил. Это было не наше дело. Немец не имел права вступать в связь с еврейкой, и если бы его соотечественники узнали о романе, Калиша пустили бы в расход вместе с семьей любовницы. Но мы знали о самом факте. Я не сказал бы, что его подружка была официальной проституткой. Мне кажется, у нас в Кожнице не было евреек, которые бы открыто торговали собой, но некоторые распущенные, неразборчивые в связях девушки могли заниматься сексом в обмен на еду или другие вещи.

Когда польские крестьяне из окрестных деревень приходили чинить часы, отец просил их приносить не деньги, а что‐нибудь съестное – муку, лук, яйца, картошку, кур. Все, что они приносили, было хорошего качества.

Мы жили лучше, чем остальные, потому что ремесло моего отца было полезно немцам. Другие занимались тем, что у них было не в чести, например сапожным делом. Люди быстро впали в нищету и начали голодать. Сапожное дело было главным занятием очень многих людей в Кожнице, а этот источник дохода полностью иссяк. Маленькие группы евреев в гетто пытались организовать помощь голодающим. Юденрат тоже пытался поучаствовать, но к тому времени, как они начали давать субсидии, было слишком поздно, да и размер пособия был слишком мал. Многие умерли от голода.

Для того чтобы выжить, евреи продавали христианам все ценное, что у них еще оставалось. Дела моего отца тоже шли неважно, и часто нам не хватало еды.

Затем в гетто разразилась эпидемия тифа, и люди стали погибать сотнями. Тогда еврейское сообщество организовало своего рода импровизированный госпиталь, где на добровольных началах работали врачи-евреи и все, кто хотел им помочь. Лекарств не хватало. Когда я заболел, приемная мать ухаживала за мной и несколько раз вызывала ко мне доктора. Она каким‐то образом достала лекарство, и я выздоровел.

Несмотря ни на что, в том числе на указы, запрещающие публичные сходки, в гетто мы собирались на свадьбы друзей. Это была освященная столетиями еврейская практика – продолжать жениться и приносить в мир детей даже в самые мрачные времена[44]. Все свадьбы проходили днем из-за комендантского часа.

Малка пыталась лечить больных в гетто. Она посвятила себя помощи людям и знала все народные средства. Обычно, если кто‐то простужался, она ставила ему на спину банки. Кожа втягивалась внутрь стеклянного сосуда.