Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863. - Александр Тургенев

Обратясь ко мне, сказал: „в присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол", и приказал гвардияну: „секретаря сюда!"

Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкаго подворья, были как чижи в западне; железныя ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули.

Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшаго начальства тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того—какому сословию они принадлежат; о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в кануре несравненно счастливее жила: у нея не был отнят свет Божий.

Пришел секретарь, составили протокол (procès verbal), в котором ничего не было опущено: час, минута доставления к нему арестантов, что их при вскрытии повозок оказалось пять человек, но, при повелении, о числе их мемории не приложено. Какая на ком из арестантов была одежда и что по обыску на них ничего не оказалось. В продолжение составления протокола гвардияны подпарывали подкладку одежды арестантов, как свежуют мясники заколотых баранов. Строкулист не дописал еще протокола, как арестанты стояли пред Черединым в одежде праотца Адама, когда Бог сотворил его.

По исполнении сего, по системе тайной канцелярии, обряда, его превосходительство изволил приступить к сочинению правежнаго листа фельдъегерям, т. е. росписки в том, что они арестантов доставили. В сем правежном листе было изложено подробнейшее описание, что кибитки при осмотре оказались благонадежно запакованными, дыр и отверсий в кибитках не было, на арестантах, кроме одежды, ничего, как-то: карандаша, перочиннаго ножа, бумаги, не было. Прочитав сей лист, г. Чередин сказал фельдъегерям:

—   „Прошу в получении расписаться".

Когда они расписались, он, вручив им лист, сказал:

—   „Вы   теперь,   господа, свободны;   вахмистр,   выпроводи гг. фельдъегерей и повозки со двора".

Я также начал откланиваться.

Владимир Михайлович взял меня за руку с важным видом, мерным шагом отвел меня на другой конец комнаты и сказал в полголоса:                                              .

—   „Вас я не могу и не должен выпустить".

Меня как снегом осыпало. Я отвечал Чередину:

—  Да я не арестант.

„Я не смею и подумать о сем", отвечал мне обер-палач, присовокупив весьма не кстати уверение в искреннем его уважении и почтении, „да по разуму (особаго) повеления, вы должны быть свидетелем экзекуции".

—  Почему, Владимир Михайлович? сказал я,—в повелении сказано: наказать в тайной канцелярии; вы здесь главный начальник, вы и исполняйте повеленное, а я—адъютант фельдмаршала, мне какое до того дело? мне приказано доставить к вам арестантов и передать вам (особое) повеление; я все выполнил, что  мне приказано,—и повеление, и арестанты в ваших руках.

—   Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?

—  Да мне какое дело до наказания?

Чередин возразил мне: „молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний; не упрямься, делай, что велят; подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь—при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!"

—   „Вахмистр, к делу!"

С этим командным словом двое арестантов были привязаны по рукам и по ногам к кольцам, укрепленным винтами к полу, и началась экзекуция. В час времени Чередин так нещадно злополучных наказал, что ни один не мог стоять на ногах! По окончании пытки, Чередин, с веселою миною, с улыбкою сказал мне:

—   „Прошу доложить его сиятельству,  г. генерал-фельдмаршалу, что (особое) повеление исполнено по долгу присяги во всей точности".

Кто будет читать разсказ мой, да будет совершенно в том уверен, что в нем нет ни на волос поэзии, ни одной черты пристрастия,—что я видел, как понимал, так и передаю.

XX.

Я отбыл четырем царям, т. е. находился на службе в четыре царствования. В России это значит четыре века: каждое царствование изменяет быт всего государства во всех отношениях...

Век Екатерины II: непрерывная цепь побед над врагом, до сего страшным в Европе, заставила признать мужество россиян у всех народов, и славе военной, непобедимой армии Екатерины не было равной. Первенство на горизонте политическом: слово повелительницы севера решало судьбу царей и народов! Мудрые и благотворные законы и учреждения водворили в империи благоденствие, спокойствие, уверенность, изобилие и полное, никем, никому пререкаемое, наслаждение плодов труда своего; неприкосновенность собственности, благоразумное и необременительное распоряжение государственных податей приковали сердца подданных Екатерине искреннейшею, чистою и неограниченною любовию. В чертогах богатаго и в хижине земледельца Екатерина была равно любима искренно; имя ея произносили с благоговением, называя всегда императрицу: матушка, всемилостивая государыня.

Краткий, но жестокостию незабвенный, период 1796—1801 гг. был ужаснейший ураган, все ниспровергший и обративший все дном вверх.

Век Александра сначала был подобен благотворным лучам солнца, которые, при благорастворении воздуха весной, все в природе согревают, живят и оплодотворяют, но средина его века была темна, не ознаменована твердостью духа; непостоянство и малодушие, казалось, были соврожденными его качествами! Вдруг, неожиданно, к удивлению целаго света, после унизительнаго и постыднаго покорства, как бы пробужденный силою электризма от дремоты, Александр явил себя непоколебимым и решился быть или не быть! С помощью Божиею одолел притеснителя, свергнул иго рабства, тяготившее народы Европы, возстановил царей и царства, и впал попрежнему в дремоту и бездействие.

История—неумолимый  судия  событий—на   странице (начала царствования Александра Павловича) сыщет еще к смягчению, к снисхождению относительно его личности достаточно основательных доказательств..... Но став царем, судиею посреди

царей, Александр предался (апатии) и вверил правление обширнейшаго своего государства Аракчееву, человеку-невежде, дышащему злобою и ненавистию, котораго, кроме гнуснейших льстецов, никто терпеть не мог, не произносил без презрения имя его. Народ, да и во всех сословиях общества, Аракчеева называли змеем-горынычем! В извинение сего ни слов, ни доказательств не сыщется.

Я живу (1848 г.) с пятым поколением, вижу шестое приближающимся к совершеннолетию; перемены или, лучше сказать, превращения, совершившияся в течении сего времени, весь быт и характер во всех орбитах сословия до того исказили, испровергли, изуродовали, что уже черты нет быта русскаго! Мне приходит нередко в мысли, что я чужеземец в моем отечестве. Ныне славнейший геометр не произведет вернаго или вовсе никакого измерения; починнаго пункта нет! Все зыблется, трясется и изменяется, потому что нет положительно определеннаго пункта, с котораго смотрели бы на предметы и действия. Благодарение не знаю чему или кому, ныне все смотрят на предметы и действия с разных пунктов, т. е. каждый по произволу смотрит на предмет! Таким образом общество существовать благоденственно не может. Условия органическия, непреложныя всенепременно должны быть всеми в обществе исполняемы; без этого не будет возможно различить чернаго от белаго. Если в настоящее время мы еще не в сем положении, то шестое поколение, коли Бог благословит мне видеть его совершеннолетие, добьется премудрости—не знать различия между тем, что черно и что бело!

Видим—во всех браздах правления стремятся все подчинить единообразию. Эта система противуестественна: известно, природа не имеет ничего единообразнаго, две капли воды не единообразны, хотя исходят из одного источника, ниспадают чрез одно отверстие. В действиях механических человека единообразие приносит пользу и удобства, и то не во всех случаях. От ноги раз два! —весьма полезно, потребно и благовидно, потому что это действие есть просто механическое, не терпит и не должно допускать на соображения и, кольми паче, разсуждения. Есть даже механическия действия, которыя не терпят единообразия, не могут быть исполнены или причиняют вред, будучи подчинены неуклонно системе единообразия.

Фельдмаршал граф Иван Васильевич Гудович, проживая в прекрасном, богатом своем имении Чечельнике и занимаясь непосредственно сам сельским хозяйством, по привычке в продолжение десятков лет видет несколько тысяч человек действующих, движущихся единообразно по данному знаку, приказал косить траву на обширных степях своего имения по флигельману, как солдаты во фронте исполняют по знаку флигельмана приемы ружья, повороты. Фельдмаршал любил деятельность; долговременное его прохождение на службе образовало в нем необходимую потребность деятельности; граф не считал никакого занятия унизительным, недостойным внимания; его сият—во изволил сам определить размер косцов одному от другого, выравнятъ линию косцов, а на малороссийском диалекте косарей, и началось кошение травы по флигельману; ряды подрезанной травы ложились, как по веревке, в прямой линии, да косари зацепляли косами друг друга по ногам. Граф долго изволил заниматься введением единообразия травокошения, но дело не шло, как хотелось графу; после каждаго укоса по дюжине и более бывало косарей с подрезанными ногами. К счастию косарей, граф был призван принять начальство над войском и краем в Закавказье; его сият—во, с его железною волею, не отстал бы от системы единообразия травокошения и, наконец, был бы принужден выстроить пространную больницу для изуродованных косарей.