Маята (сборник) - Михаил Соболев

Повезло Фаине и с соседями – хорошие люди, да и сама Михайловна с деревенскими ладила, жила в мире и согласии. Помогали по-добрососедски друг другу и попусту не лаялись. А чего делить-то?

Хорошие соседи у Фаины: честные, работящие, совестливые…

На опушке в первом от леса приземистом одноэтажном доме с таким же, как и основная усадьба, кирпичным двором для скотины живут Филимон с женой Степанидой – тощей, плоскогрудой и косоглазой. Филя всю свою жизнь проработал в колхозной кузне – ковал коней да починял сельхозинвентарь: износившиеся плуги, бороны, сеялки. Когда колхоз развалился, какое-то время ездил автобусом в район, в Писцово. Однако ж, заскучав, не привыкший к работе по часам, Филя вскоре рассчитался и занялся домом, хозяйством. Пока на селе работал, до своего никак руки не доходили.

С тех пор так и живут в деревне безвылазно вдвоем с женой, да с кошкой. Одна радость, на лето дочка привозит из Ярославля деду с бабкой внучат: двух близняшек – четырехлеток, Маню и Ваню, да Аньку, тремя годочками старше, – белобрысую конопатую озорницу, любимицу деда.

С Алексеем Евдокимовичем, другим соседом, Фаина близко не зналась. Отставник-военный, стало быть, человек образованный, он поселился в деревне не так давно. Бывший полковник (дачник, как здесь его называют) купил кирпичный цокольный этаж по дешевке. Замечталось, видите ли, ему жить над речкою, на самой крутизне. Евдокимыч, мужик денежный, сам ломаться на строительстве не стал, а набрал бригаду таджиков-шабашников. К себе полковник строителей жить не пустил, купил для них списанный строительный вагончик, оборудованный печкой.

Прожили калымщики в этом вагончике полных два года, потеснив хранящиеся здесь же мешки с цементом и банки с краской. Теперь дом у Евдокимыча, как картинка: цоколь отштукатурен, глубокий, в рост человека, погреб кирпичом обложен, надстроенная вторым этажом мансарда желтеет брусчатыми стенами под цинковой ломаной крышей.

За ним, в таком же кирпичном, как и у всех, доме, только с прохудившейся крышей, вдвоем с непутевым сынком – тридцатилетним забулдыгой Женькой – живет Матрена, горбатая от годов старуха. Уезжал было Евгений в город, в Иваново на ткацкой фабрике слесарем работал. В общежитии койку давали. Городским чего не жить-то на всем готовом: отмантулил смену, переоделся в чистое и гуляй себе сколь хошь! Ни скотины тебе, ни птицы, ни огорода проклятущего. Но спутался малахольный Женька с бабой-пьянчужкой, и догулялись они до того, что сначала самого с работы выперли, а следом и Люська-Синюха померла, вина опившись. И привезли Женечку вечерком в Заречье Люськины зятья. Посадили Матрене под окно на лавочку ненаглядного сыночка, пьяного да сраного; хорошо хоть довезли, по дороге в канаву не сбросили. А когда очухался Женька, увидала Мотя сквозь горькие материнские слезы, что допился сыночек до полного изумления. Как дите малое сделался. Дурачок, одним словом. Дождалась, привалила матери на склоне лет радость! А что делать, не выкинешь же на помойку свою кровинушку?

Так и живут вдвоем на маткину пенсию.

Фаина, сама бездетная, Мотю жалеет. Прибежит вечерком, сама с огородом намаявшись.

– Матрена, чего у тебя лук-то, зарос? Дай, пополю.

Выполет грядку, поможет, чего по-соседски, да и всплакнут на пару.

Люта на Руси бабья доля!

В доме стариков Стрелковых, мужа и жены, что живут, не разлей вода, Фаину привечают особо, величают ласково "соседушкой". Всюду Аксинья и Никифор вместе. Двоих сынов совсем молодых на афганскую войну проводили, да так и не дождались сердешных. Пенсию на погибших, конечно, начислили, но детей ведь за те деньги новых не купишь. Похоронки, что за иконой упрятаны, на святых Егория и Ивана старики почитают; лампадку запалит Аксинья, помолится за упокой души дитяток – вот и все поминание.

А церкву в Заречье еще в тридцатые порушили; правда, сама Аксинья не помнит, мала́я еще была, мать рассказывала. Хотели разобрать на кирпич и с того кирпича склад колхозный сложить, да не дался раствор. Раньше на совесть клали, не как сейчас.

Крест и колокол сбросили оглашенные, а в церкву пустую, разграбленную, яслями разгородив, колхозных коней поставили. Никифор-то как раз и ходил за лошадьми, пока в силе был. А сейчас и на завалинку старого не выгонишь, на печи лежит.

Два бобыля: дед Перлов и дед Перов, – друзья старинные, на войне израненные, живут через дорогу от Стрелковых. Тех тоже жалко…

Вот и вся деревня.

На жизнь Фаина не ропщет, хотя бывает, что и поплачет потихоньку, не без того. А так ничего, зачем понапрасну Бога гневить? Все, что надо, у нее есть. Машинка швейная подольская, старенькая уж совсем… В сундуке одежа чистая, чтобы в гробу не стыдно перед людьми было лежать… Рамка с фотографиями мужа, себя – молодой и родителей покойных… Да еще сберкнижка имеется с двенадцатью тысячами похоронных, собранных по рублику…

Выйдя на крылечко, Фаина крестится.

Нонешнее лето выдалось не в пример жарче прежнего. Лес пластает. Дым глазоньки выедает. Багровое, страшное, как при затмении, солнце едва пробивается сквозь затянувшую небо серую пелену. Но, несмотря на дымку, не пропускающую солнечных лучей, все равно нестерпимо жарко. И даже ночью, когда светило садится в далекое зарево, не легче. Сгустившийся в низинах влажный дым напоминает утренний туман. Этот зловещий, едкий, пропитавший все туман не тает и после восхода.

Глаза у деревенских красные, слезятся. Всех душит сухой хриплый кашель. На селе, чай, не в городской квартире, стеклопакеты не закроешь. Болит сердце у Фаины Михайловны: мы-то, ладно, старые, а детишкам каково?..

Наведалась вечер к Филимоновой Стеше, баранок чуток отнесла малым.

– Ты вот что, Степанида, Валентине-то своей позвони. Пускай ребятишек забирает, не ровен час…

И побежала Степанида к полковнику звонить по его мобильнику, молить доченьку, чтоб увезла внучат в город, от греха…

Бабушка Стрелкова, крестясь, предрекала конец света.

Беснующихся на цепи собак мужики отвязали, и те, ополоумев, убежали из деревни.

В тот день Фаина, повечеряв, уже собиралась ночевать, когда услыхала крики Матрены и истошный визг поросенка.

– Господи, Пресвятая Богородица, – осела на подкосившихся ногах Михайловна. – Никак беда?!

И, сдерживая захолонувшее сердце, в чем была, засеменила с ведром в руках на помощь соседям. Да куда там!

Покуда, услышав заполошный Матренин крик, соседи повыскакивали из домов, головешки уже загромыхали о железную крышу полковника. А когда, опомнившись, в пожарную дозвонились да за ведра схватились, пылала вся деревня.

Пожарные подъехали через полчаса. Растянув брезентовые рукава, минут пять постреляли по крышам струями из трех стволов, и вода закончилась.

А деревенские стояли, сгрудившись, и молча смотрели на огонь, пожиравший их деревню.

Пожарные сунулись было к водоему, а он давно высох на жаре да травой зарос. У берега грязь одна, не вода, а жижа черная. Да и тушить-то уже нечего. Только изба Михайловны, что на том берегу пруда, и уцелела одна во всей деревне. Усталые пожарные, донельзя замученные ежечасными выездами, смотали шланги и уехали.

– Ох, тошненьки! Степанида, давай малых ко мне, – глядя на людское горе, задохнулась слезами Фаина.

Она потянула за руку перемазанную сажей босую Аньку с кошкой Анфисой на руках и, себя не жалеючи, сутулой, изработанной спиной, обтянутой старой расползавшейся розовой сорочкой, заслонила девчонку от жара.

– Что теперь стоять-то? Пошли все ко мне… А где Женечка? Где Женечка Мотин?.. – оглядывалась она по сторонам. – Господи, куры-то, куры уже на насест уселись!.. Ой, горюшко привалило!..

– Какие куры, Михайловна?.. Слава Богу, хоть сами выскочить из огня успели, – буркнул в обгорелую бороду Филя. – Веди в свои хоромы, Фая, чего уж там…

– А дро́вы-то, дро́вы мои! – причитала купившая по весне две машины березовых чурбаков Аксинья. Сама, старая, колуном махала, сама складывала поленницу ровненькую, светленькую, а по ночам, привязав лопух, спиной маялась…

Алексей Евдокимович с докторским чемоданчиком в руке – сказалась воинская привычка держать всегда наготове документы, деньги и пару сменного белья – стоял один на отшибе и молча глядел на то, как превращается в головешки мечта всей его жизни.

Остальные сельчане потихоньку потянулись по тропке, огибающей пруд, к одиноко стоящему на той стороне домику Фаины Михайловны.

Впереди шаркала почерневшими варикозными ногами, наспех обутыми в обрезки резиновых сапог, Фаина. Одной рукой она прикрывала вырез сорочки на иссохшей груди, а другой держала за руку девочку. Та то и дело оглядывалась на пожарище.

– Анют, ты чего это? Испужалась, поди? Умоемся сейчас, самовар поставлю. У меня баранки припасены. Любишь баранки с маком? – успокаивала девочку Фаина.

За ней плелась Матрена, простоволосая, согбенная от болезни и горя. Еле ковыляла Мотя, но все равно толкала сухим кулачком в спину бессмысленно улыбающегося слюнявым ртом сына Женьку.