Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

— Не знаю, не знаю…

От этих панихид, пишет Боткин, в душе всегда оставался неприятный осадок.

Нашего знакомого Соловьёва, к примеру, посадили переписчиком в Турецкий стол, начальником которого был А. А. Нератов, ставший потом товарищем министра. Столоначальник никогда не выезжал за границу и всю свою карьеру сделал в стенах министерства — как и будущий министр граф Ламздорф. Нератова ценили за трудолюбие и знание канцелярского обихода. Местные остряки шутили, что Нератов — русский Жюль Верн, объехавший весь мир, не покидая письменного стола.

Греческим столоначальником в то время был С. А. Лермонтов, закончивший свою службу в Министерстве иностранных дел посланником в Штутгарте[30].

Политическим столом заведовал С. С. Кетов, о котором говорили, что он не работал, а священнодействовал. Прежде чем приступить к расшифровке или зашифровке телеграммы, он предварительно торжественно вдевал монокль и зажигал сигару. Делопроизводителем Азиатского департамента был Н. Г. Гартвиг — человек весьма представительный и энергичный, несмотря на свою тучность. При Ламздорфе он станет начальником Азиатского департамента, а потом выедет послом в Персию и закончит свою жизнь и карьеру в драматические дни июля 1914 года посланником в Сербии (к этому человеку мы будем ещё не раз возвращаться).

Интересную категорию низшего чиновничьего звена министерства представляли собой курьеры. Как вспоминает Чиркин, «их была целая стая, собиравшая обильную жатву с чиновников и посетителей. Для них была негласная такса: по рублю за "доклад"». Чтобы пройти весь круг представлений начальству, дипломаты должны были заплатить курьерам мзду в размере пяти рублей. А представления в МИД шли непрерывной чередой. Времени на то, чтобы самим «пробиться» к начальству, у дипломатов, особенно у отпускников, не было, вот и приходилось обращаться к услугам «курьерской стаи». Упоминавшийся выше курьер директора Богданов за свои услуги даже умудрился «выклянчить» у турок «орденок», чем вызвал недовольство у дипломатов — кавалеров этого ордена.

…Вместе с Соловьёвым в Министерство иностранных дел поступил князь А. А. Гагарин, бывший ординарец туркестанского генерал-губернатора и отставной офицер. Он был на десять лет старше Соловьева, но свою карьеру в МИД тоже начал с переписывания бумаг. Они оба наносили совместные обязательные визиты своим сослуживцам и постигали азы и секреты искусства переписчика.

Страшным неудобством для всякого переписчика было исправление ошибок и удаление помарок. Для этих целей использовался специальный инструмент — вид подушечки, заполненной сандараком — душистой смолой, добываемой из коры сандаракового дерева и используемой также в живописи для изготовления лаков. (Вот мы и объяснили читателю, откуда пошло русское словцо «насандарачиться»!)

Были такие «насандарачившиеся» сотрудники, которые на переписке бумаг делали своего рода карьеру — например, тайный советник Бауэр, специализировавшийся на переписке верительных грамот и «всеподданнейших докладов», то есть докладов самому государю. Он обладал таким почерком, который, по мнению Соловьёва, был совершенно недоступен простым смертным. Кстати, граф Ламздорф сделал свою карьеру не в последнюю очередь благодаря красивому почерку и умению чинить карандаши и гусиные перья для канцлера А. М. Горчакова.

Впрочем, трудились на дипломатическом поприще и иные «виртуозы каллиграфии». Они достигали таких «высот», что написанные ими документы с трудом поддавались чтению. Так, С. Д. Сазонов, будучи министром иностранных дел, постоянно жаловался на то, что не может читать письма, составленные лондонским послом А. К. Бенкендорфом — до того кудревато и замысловато исполнял он латинские литеры. Граф до конца своих дней писал исключительно на международном языке дипломатии — на французском языке. Парадокс, вспоминал потом его советник К. Д. Набоков: насколько Александр Константинович выглядел мудрым в устной речи, настолько плоскими и тривиальными выглядели его письменные политические отчёты в Центр. Все его умные мысли в них куда-то улетучивались, его выводы были то изысканно длинноватыми и запутанными, то отрывочны и недостаточны[31].

Поступивший в МИД несколькими годами раньше Соловьёва И. Я. Коростовец вспоминает, что обстановка на Певческом Мосту была очень спокойной и патриархальной. Все интересы и разговоры чиновников вращались вокруг карьеры, продвижения по служебной лестнице, получения хорошего места за границей и критики того или иного начальника. О настоящем деле — взаимоотношениях с иностранными государствами — практически не говорили. Но обстановка в министерстве была демократичной, все были равными: и «плебеи» из купцов, и остзейские бароны с приставкой в фамилиях частицы «фон». Выделялись из общей среды так называемые экспортные, то есть те, кто успел послужить за границей, и служащие канцелярии. Они отличались изящными манерами и модной одеждой. Поскольку жалованье дипломатам Центра платили ничтожное, то многие жили в долг, уповая на то, что расплатятся с кредиторами после какой-нибудь загранкомандировки. Почти все охотно предлагали себя в курьеры для доставки дипломатической почты в посольства, миссии и консульства, потому что командировочные — так называемые курьерские дачи — курьерам платили щедро и золотом, и деньги почти всегда оставались наполовину неизрасходованными.

В Азиатском департаменте в начале 1890-х годов начальствовал известный дипломат И. А. Зиновьев (1835–1917), отличавшийся поразительной работоспособностью, делавший всё сам и не допускавший подчинённых даже к составлению какого-нибудь второстепенного письма. «Эта страсть входить в каждую мелочь, — пишет Коростовец, — задерживала деятельность министерства, но Зиновьев не доверял даже опытным чиновникам… Думаю, он не прочь был заняться вообще всей перепиской и совершенно упразднить штаты чиновников, предоставив им пить чай и критиковать начальство».

Одним из последствий такого поведения начальника стало распространение среди его подчинённых всеобщей скуки и праздности. Как правило, дипломаты собирались к завтраку в «чиновничьем парламенте», то есть чайной министерства, и приступали к обсуждению любимых тем. От нечего делать дипломаты стали придумывать себе всякие развлечения, розыгрыши, пари и т. п. В департаменте работал некто Харламов, возомнивший, что за ним охотятся террористы-народники. Приходя на работу, он обычно обыскивал все столы, шкафы и прочие укромные места в кабинете, в которых могла быть спрятана адская машина. Его коллега И. Баллас предложил разыграть Харламова, используя его манию преследования. Розыгрыш подготовили основательно: вовлекли в него самого Зиновьева, представив его Харламову как «главного террориста», и профессора Мережковского, работавшего в психиатрической больнице по соседству с Певческим Мостом.

В один из дней Баллас невинно предложил Харламову прогуляться на острова, где располагался сумасшедший дом, с намерениием оставить его там на некоторое время. Последствия розыгрыша оказались непредсказуемыми. К концу рабочего дня сияющий от счастья Харламов появился на работе один. Коллеги поинтересовались, где же Баллас. Харламов торжественно объявил, что Баллас хотел посадить его в «дурдом», но вышло всё наоборот.

— Меня не проведёшь, — заявил он и рассказал, что профессор Мережковский сразу понял, кто из двух был душевнобольным и одержим манией преследования. Он вызвал санитаров, и те стали быстренько вязать Балласа, чтобы надеть на него смирительную рубашку Заговорщик отчаянно сопротивлялся, но что мог противопоставить хилый дворянин силе двух дюжих русских мужиков? Рубашку на шутника быстро надели, и нового пациента отвели в карцер.

В кабинете возникла немая сцена, достойная пера автора «Ревизора». Такого результата завсегдатаи «чиновничьего парламента» вряд ли ожидали! Немедленно снарядили делегацию для освобождения из сумасшедшего дома бедняги Балласа. Профессор Мережковский оказал дипломатам упорное сопротивление, утверждая, что Баллас и в самом деле был психически болен.

…Азиатский департамент по своему кадровому составу делился на две части: одна из них включала сотрудников, не владевших восточными языками и, как правило, происходивших из дворян; а вторую категорию составляли настоящие «восточники», знавшие восточные языки, но по социальному происхождению представлявшие собой разночинные слои русского общества. Первые могли сделать карьеру вплоть до посла, в то время как вторые шли в основном по драгоманской части. Из «восточников» мало кто становился послом, но всё-таки такая возможность существовала и для них. Например, драгоманами начинали свою службу русский посол в Афинах М. К. Ону и посол в Константинополе И. А. Зиновьев. Генконсулом в Харбине был немец Н. М. Поппе, сын почтенного немца-портного с Васильевского острова. Если для дворянина Стюарта, закончившего службу в должности генерального консула, карьера считалась неблестящей, то для сына портного её можно было считать вполне удавшейся.