Страж нации. От расстрела парламента – до невооруженного восстания РГТЭУ - Сергей Бабурин

Работал и традиционный для советского общества стереотип противопоставления государственной и партийной бюрократии рабочим и крестьянам. В речи 2 октября 1987 г. М. Горбачев сетовал на то, что 18 млн. бюрократов — 15 % всей рабочей силы страны — «руководят» экономикой, а их содержание обходится стране «более чем в 40 млрд. руб. ежегодно». Началась кампания борьбы с бюрократами, хотя государственные служащие и были стержнем того «среднего класса», к которому ностальгически взывали и взывают российские радикалы-реформаторы.

Перестройка в XX веке, безусловно, начиналась как совершенствование социалистического общества. Именитейшие ученые под пристальным вниманием широкой общественности вполне серьезно спорили о сущности «перестраиваемого» социализма: «недостаточный социализм» или «деформированный социализм», «бюрократический социализм» или «административно-командный», а то и вовсе «бесчеловечный казарменный социализм» с «кровавым диктаторским режимом».

«Авансы и долги» Н. Шмелева, «Дети Арбата» А. Рыбакова, статьи Т. Карягиной и А. Гурова, «Покаяние» Т. Абуладзе, публикации «Огонька» и «Московских новостей», а затем «АиФ» вздыбили общество. Диагноз несовершенств был поставлен верный, надо было определяться с лечением… И вот тут интеллигентные «нейрохирурги» оказались оттесненными от операционного стола власти энергичными коновалами, а то и мясниками.

Романтизм первого порыва новичков объясним. Но почему люди более опытные не предприняли попыток остановить, например, «демократическую» ликвидацию любых форм общественного контроля над процессами перестройки? Госприемка промышленной продукции, только вставшая за 1986–1989 гг. на ноги, была отменена, а весной 1990 года народные депутаты РСФСР торопливо и без обсуждений упразднили народный контроль.

Сегодня для всех очевидно, что М. Горбачев и его соратники взялись за дело, не понимая ни природы системы, которую хотели изменить, ни направления и последовательности своих действий, ни того, как далеко они готовы идти в модернизации социализма.

На практике дело было не только в социализме.

Перестройка с ее «новым мышлением» не только породила новые, но и наполнила иным содержанием понятия идеи, уже, казалось бы, отошедшие в прошлое.

В 1989–1991 гг. практически все основные варианты преобразования советского общества и советского государства строятся на концепции Союзного договора. Свою роль в этом сыграл успех национальных движений в Армении, Грузии и трех прибалтийских республиках. Представители республик и Президента СССР, во многом достигнув согласия, проблему часто сводили к вопросам, кто и как «входит» или «выходит», как подписывают договор бывшие автономии — «в составе» или «не в составе». Шли изнуряющие споры о терминах и идеологических мифах. Происходило какое-то коллективное помутнение сознания.

В этой ситуации российскому обществу необходимо было осознать, что и унитаризм, и конфедерация, и, тем более, полный разрыв между республиками в равной мере ведут народы в пропасть. Первый — через подъем националистических движений, второй и третий — через вынужденный пересмотр границ, который никогда не будет мирным. Единственным шансом сохранения гражданского мира оставалось обновление Советского Союза как федерации, федеративного государства. Таково было и решение общесоюзного референдума. Вновь исторический компромисс, осознаваемый всяким, кому на деле дорога судьба своего народа.

Внутренний фактор, стимулировавший подписание Союзного договора, заключался в том, что идея Союзного договора овладела к лету 1991 года не только умами политиков, но укоренилась в сознании самых широких слоев населения. Союзный Центр не единожды доказал свое бессилие, всеобщие надежды стали связываться с тем, что республики сообща разрешат накопившиеся проблемы. И это действительно было возможно.

Однако под громкие слова о новом мышлении произошла подмена смысла Союзного договора. Сказалось стремление определенных сил не надежней соединить, а максимально развести подписывающие договор стороны. Вместо федерации нарисовали некое объединение с совершенно неясной перспективой. 18 июня 1991 года в Ново-Огарево был подготовлен очередной согласованный проект преобразования СССР в Союз Суверенных Государств. Речь шла о переходе от федеративных начал построения СССР к конфедеративным.

Когда заговорили о первичности суверенитета республик, это лежало в русле принятия и коммунистами, и антикоммунистами ленинской концепции национально-государственного устройства. Не случайно руководители США после бесед с лидерами республик к тому времени «вдруг» сообщили, что всегда, оказывается, признавали СССР только в границах 1933 г. (т. е. без Прибалтики, Западной Белоруссии и Западной Украины, Молдовы, Тувы, Курил, Южного Сахалина, Калининграда, территорий на Карельском перешейке).

К 1991 году, переболев административно-бюрократическим тоталитаризмом, советское общество оказалось беззащитным перед тоталитаризмом национальным. Радикализм республик и странное бессилие центра вели страну к катастрофе. Непринятие немедленных мер для народов СССР было самоубийственно. Выход был возможен только через Союзный договор. Это признавали почти все, но почти все вкладывали в договор свой смысл.

Если не брать в расчет тех, кто полностью отвергал возможности дальнейшего совместного существования, то выделялось два подхода. Одни (радикальные демократы различной расцветки) требовали преобразовать Союз в сообщество суверенных государств, фактически ничем не связанных. Другие (демократы умеренные) ориентировались на установление федеративных отношений. И те, и другие почему-то считали, что выбор необходимо делать между федерацией и конфедерацией. Увы, с начала 1991 г. проблема постепенно переходила в иную плоскость. Усиливающиеся межнациональные столкновения и «разные» экономики укрепляли тенденцию возврата к унитаризму, что, в частности, ярко проявилось в июне 1991 г. на выборах Президента РСФСР, когда миллионы избирателей проголосовали за программу ликвидации национально-государственного устройства и замены ее административно-территориальным делением. Причем всем было ясно, что речь шла не о РСФСР, а о СССР. К осени 1991 г. эта тенденция окрепла бы неимоверно.

Смысл Союзного договора начала лета 1991 г. состоял в том, что было бы, наконец, достигнуто согласие о разграничении собственности, о компетенции союзных органов и совместной компетенции центра и республик (все остальное останется в ведении республик), о порядке действия законов Союза и законов республик, о налоговой и бюджетной системах.

Все это и многое другое было необходимо, и необходимо срочно. Разговоры в 1991 году о договоре 1922 г. звучали нелепо. Договор лег в основу Конституции СССР 1924 г. и был окончательно заменен еще в 1936 г. новым Основным законом СССР. Авторы проектов нового договора, как, впрочем, и заявления «девять плюс один», сделанного группой глав союзных республик и примкнувшим к ним Президентом СССР, забыли, что был не 1922 год, и что существовала Конституция СССР 1977 г.

Если апрельское (1991 г.) Заявление Президента СССР и лидеров девяти республик, не бесспорное, но в целом позитивное, являлось ничем иным, как декларацией о намерениях (жаль, что оно стало нарушаться сразу после подписания), то Союзный договор, по всеобщему мнению, — должен был стать документом законодательного характера. Так что же он символизировал, новое мышление или сумерки обманутого народного самосознания?

Грустно и страшно было читать в прессе тех дней заявления типа: «Конец империи — еще не конец света». Или: «Наше союзное государство напоминает матрешку, внутри которой, в заточении, томятся бесправные народы». Виданное ли дело, чтобы государство (а издания часто были официальными) финансировало пропаганду собственного уничтожения? Вряд ли здесь можно было говорить о новом мышлении. Мы имели дело с массовым затмением разума. Что успокаивало: сознание народов не может спать вечно. К сожалению, дурман ложных идеалов начинал рассеиваться слишком медленно.

Альтернатива, ставшая перед страной и обществом, была проста: либо идти конституционным путем, и тогда Союзный договор оказывался не чем иным, как совместной законодательной инициативой республик перед Съездом народных депутатов СССР, либо подписывать новый Союзный договор, делая вид, что начинаем жить «с нуля», ставим его над Конституцией СССР. Но тогда нужно было отбросить фиговый листок конституционности.

Тех, кто действительно думал о демократии и правовом государстве и хотел их приблизить, должен был устраивать только первый путь. Союзный договор мог и должен был быть не только основой новой Конституции, но и законопроектом о внесении изменений в действующую Конституцию СССР, причем одно из таких изменений должно было, на мой взгляд, заключаться в том, чтобы все изменения Основного закона страны подлежали ратификации Верховными Советами республик. В этом отношении требовалось заручиться согласованной волей республик, но в любом случае — изменения Конституции СССР распространялись бы на всю территорию СССР. «Не будет Союзного договора — будем жить по ныне действующей Конституции СССР, — подчеркивал я в июле 1991 в своей программной статье. — Все. Третьего не дано. Точнее, третье — это революция. Война»[3].