Француз - Евгений Салиас

Может быть, Мартинэ и не стал бы при себе держать человека хитрого, ненадежного, чересчур льстивового, вдобавок ленивого и большого хвастуна, но дело в том, что Мержвинский, как и масса поляков армии Наполеона, был полезен как переводчик.

Почти во всех полках и родах оружия были поляки, которых ценили только за это одно: возможность объясняться с туземцами и употреблять толмачами.

Разумеется, Мержвинский, говоря ломаным русским языком, скрывал свое происхождение и объяснял, что хотя он истый француз, а выучился по-русски во Франции ради кампании. Простой народ, конечно, верил этому, только дивился, как француз чудно говорил по-русски.

Офицеры и начальство русское, когда подобного рода французы попадались в плен, не знали, что делать, как считать подобного врага — простым неприятелем или изменником? Разумеется, все эти поляки заявляли, что они — уроженцы польских провинций, отошедших к Пруссии, и что попали в ряды наполеоновских войск насильно.

Несмотря на крайнюю любезность и мягкость во всем, напускную скромность, крайнюю услужливость, Мержвинского все обитатели дома Глебова не любили. Барон Салерм относился к нему холодно-презрительно, а Мартинэ грубо. Не будь он нужен как переводчик, в особенности теперь в Москве, то, конечно, генерал сейчас же отделался бы от «сахарного адъютанта», как он его звал.

Впрочем, у Мартинэ, будто на смех, был денщик еще более «сладкий». Это был солдат Фистокки, итальянец, говоривший довольно плохо по-французски и потешавший всех своим выговором, вертлявостью и нежностью…

Впрочем, в Фистокки было много смешного, а прежде всего влюбчивость. С первого же дня вступления армии в Москву Фистокки начал ухаживать направо и налево.

XXIII

Красивому адъютанту барона Салерма в продолжение нескольких дней было столько дела, разъездов по городу — одному или сопровождая барона, что Маньяр почти не заметил красавицы Софьи. Он знал только, что в доме есть русская и занимается их хозяйством, но в первый же раз, что он поговорил с Софьей, она ему сразу сильно понравилась. Встретив ее, Маньяр заговорил с москвичкой. Она отвечала, и оказалось, что она не просто знает несколько слов по-французски, а объясняется довольно порядочно. Он удивился.

— Я отвечаю вам, как могу, но говорю больше, чем другим — вашим товарищам! — объяснила Софья. — И я прошу вас исполнить мою большую просьбу: не говорить никому из них, что я немного могу объясняться по-французски. С ними я делаю вид, что их понимаю, а сама говорить не могу, ибо знаю только несколько десятков слов.

При этом Маньяру сразу показалось, что la jolie Moscovite [47] или кокетка, или относится снисходительно и ласково именно к нему. Но он не знал наверное, что второе предположение было именно правдой! Если он видел Софью только один раз, то она видела его уже несколько раз из окон своих комнат, когда он садился верхом и уезжал или когда возвращался.

— Стало быть, вы делаете это исключение только для меня? — сказал офицер.

— Только для вас, — отозвалась Софья, — потому что вас я не боюсь. Вы знаете, в каком я положении — совершенно беззащитном, но вас почему-то я не боюсь…

— И хорошо делаете, если не боитесь! Я принадлежу к числу завоевателей России, — улыбнулся Маньяр, — но я враг мужчин, а не женщин. И не только я сам не должен быть вам страшен, но даже отвечаю вам головой, что по отношению к другим, хотя бы находящимся в доме, я буду вашим защитником.

— Даже против генерала… этого… толстого?

— Даже и против него! Он мне не начальник. Я состою при бароне и могу вас уверить, что как барон, так и я — мы относимся к генералу Мартинэ так же, как и вы. Одним словом, в этом доме вы в полной безопасности, и я вам советую оставаться.

Маньяр хотел что-то еще прибавить, но солдат позвал его от имени генерала. Он заспешил и прибавил:

— Скажите, могу ли я… Во-первых, скажите мне ваше имя!

— Софья! А по-вашему Sophie.

— Прелестное имя! Скажите мне, mademoiselle Sophie[48]. А может быть, и ошибаюсь… Должно говорить madame Sophie?..[49]

И он ждал, вопросительно глядя на красавицу. Софья вспыхнула, глаза ее загорелись, и она выговорила вдруг:

— Mademoiselle Sophie!

— В таком случае, — восторженно воскликнул Маньяр, — я тем паче готов зачислить себя в ваши защитники! Если победитель может относиться известным образом к женам и вдовам побежденных, то к девицам он должен относиться иначе. Мы не живем в варварские времена. Если бы мы пришли сюда воевать тому назад несколько столетий, то, вероятно, увели бы с собой в плен многих москвичек, и в том числе, конечно, и вас. Но теперь иное дело. Скажите мне, mademoiselle Sophie, каким образом я могу видеть вас, беседовать с вами? Иногда бывает очень скучно. Дела нет никакого, на улицу выйти нельзя, только ослепнешь от дыма и копоти. Да и вы, вероятно, скучаете у себя в комнатах… Позвольте мне приходить к вам в гости?

Софья опустила глаза и, видимо, колебалась, что отвечать.

— Вы боитесь? — выговорил Маньяр.

— Нет… Да, если хотите! — резко прибавила она.

— Как вам не стыдно! Вы, кажется, очень умная девушка. Неужели вы не можете видеть, чувствовать, с каким человеком вы имеете дело! Поглядите на меня хорошенько. Можно ли и следует ли меня бояться?

Софья подняла глаза на Маньяра и невольно снова вспыхнула. Действительно, и взгляд, и голос этого человека были какие-то особенные, вкрадчивые и располагающие в свою пользу. Вся его внешность была крайне привлекательная.

Софья спрашивала себя, встречала ли она до сих пор кого-либо, кто ей так нравился; но на вопрос этот еще не ответила. Она все искала в прошлом такой же встречи и не находила.

— Итак, вы не хотите отвечать? В таком случае я сам возьмусь за дело, и вы будете обязаны поневоле со мной видеться и разговаривать всякий день. Я вижу, вы испугались? Вы думаете, что вас заставят, принудят к этому. Ошибаетесь! — рассмеялся он. — В чем дело, я не скажу. Завтра узнаете!

В этот вечер Софья продумала исключительно об офицере. Теперь она уже отвечала на вопрос: нравился ли ей когда-либо кто-либо, как он? Она отвечала: «Положительно никто и никогда».

Она принялась сравнивать Маньяра со всеми москвичами, которых она знала лично или только видела и знала по фамилиям. И в результате оказалось, что Маньяр всех красивее и всех привлекательнее.

— Господи, помилуй! — восклицала Софья, но не тревожно, а как бы задавая себе загадку. — Неужели моя судьба — полюбить француза? И что же от этого будет? Венчаться со мной он не захочет, да оно и невозможно, так как я обвенчана. Разумеется, если они пробудут в Москве всю зиму, как сказывают, то я могу через них устроить, чтобы брак мой был расторгнут, но тогда я выйду изменницей. Все это пустое! Надо его видеть пореже, а затем надо скорее бежать из дому и из Москвы.

И в то же время какой-то тайный голос говорил Софье, даже убеждал ее, что теперь, после этого рокового венчания с Макаром, ей остается только одно: или руки на себя наложить, или отдаться неприятелю и бежать из России. И эта мысль — принадлежать французу, такому, как Маньяр, — не страшила ее.

— Чудно это, — говорила она сама себе. — Но лучше Бог весть в каких пределах быть с ним, нежели оставаться в Москве и быть женой Макара Тихонова. Господи, кабы теперь французы убили бы его, что ли! — восклицала она и тотчас же прибавляла: — Грех какой! Спаси Бог. Пожелаешь смерти одному, а помрет другой или помрешь сама.

Наутро ее ожидал сюрприз.

Софья согласилась когда-то на просьбу генерала-барона остаться в доме, заняться хозяйством, нанять людей, чтобы покупать провизию, готовить кушанье, а затем достать швей и прачек. Она все это разыскала, наняла, и все шло на лад. Нанятые ею люди, видя, что барышня, им хотя незнакомая, но все-таки своя — русская, не боится французов и взялась хозяйничать для них, тоже совершенно спокойно занялись своим делом. Не жалованье было дорого, а спокойствие и безопасность. Все они знали, что в доме, где стоят генералы, их никто из солдат не тронет, не обидит.

Посредником между Софьей и нанятой прислугой был, конечно, Мержвинский. Он всякий день приходил к Софье и объяснялся с ней ломаным русским языком, иногда заводил речь по-французски, но она с трудом понимала его и удивлялась, не зная, что этот офицер-француз — подложный француз. Она не могла объяснить себе, почему он так странно говорит, не так, как говорила княжна и ее гувернантка, и, конечно, не так, как говорят генералы и тот же Маньяр.

Наутро в полдень в дверь Софьи постучали. Так как всегда все двери были заперты на ключ, когда она была в своих комнатах, то она пошла отворять, но прежде спросила:

— Кто там?

Обыкновенно она получала ответ: «Это я, пани!» Почему француз дал ей это прозвище — пани, она не знала. На этот раз вместо слов «я, пани» она услышала тихий голос, говорящий: