Искушение святого Антония - Гюстав Флобер

Антоний в полном недоумении.

Нет пределов!

Дьявол Поднимайся в небо все выше и выше, — ты никогда не достигнешь вершины! Спускайся под землю миллиарды миллиардов веков — ты никогда не дойдешь до дна, ибо нет ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, никакого конца, и Протяженность заключена в боге, который есть вовсе не кусок пространства той или иной величины, но сама безмерность!

Антоний медленно.

Материя… тогда… составляла бы часть бога?

Дьявол Почему нет? Можешь ли ты знать, где он кончается?

Антоний Напротив, я падаю ниц, обращаюсь во прах пред его могуществом!

Дьявол И ты мнишь его умилостивить! Ты говоришь с ним, ты украшаешь его даже добродетелью, благостью, справедливостью, милосердием, вместо того, чтобы признать, что он обладает всеми совершенствами!

Мыслить что-нибудь вне этого — значит мыслить бога вне бога, бытие над бытием. Итак, он единственное Бытие, единственная Субстанция.

Если бы Субстанция могла делиться, она лишилась бы своей природы, не была бы собой, бог не существовал бы более. Итак, он неделим, как бесконечность. И если бы он обладал телом, он состоял бы из частей, он не был бы уже единым, не был бы бесконечным. Итак, он не личность!

Антоний Как? мои молитвы, мои рыдания, страдания моей плоти, мои пламенные восторги — все это направлено было ко лжи… в пространство… бесцельно, — как крик птицы, как вихрь сухих листьев!

Он плачет.

О, нет! Есть надо всем кто-то, какая-то великая душа, господь отец, обожаемый моим сердцем и любящий меня!

Дьявол Ты желаешь, чтобы бог не был богом, ибо, если бы он испытывал любовь, гнев или жалость, он перешел бы от своего совершенства к совершенству большему или меньшему. Он не может снизойти до чувства, не может и вместиться в какую-нибудь форму.

Антоний Когда-нибудь, однако, я увижу его!

Дьявол С блаженными, — не так ли? — когда конечное будет наслаждаться бесконечным, в ограниченном месте содержащем абсолютное!

Антоний Все равно, должен быть рай для добра, как и ад — для зла!

Дьявол Разве требование твоего ума устанавливает закон вещей? Несомненно, зло безразлично для бога, раз земля вся покрыта им!

По бессилию, что ли, он терпит его или по жестокосердию сохраняет?

Думаешь ты, что он постоянно исправляет мир как несовершенное творение и надзирает за всеми движениями всех существ — от полета бабочки до человеческой мысли?

Если он сотворил вселенную, провидение его излишне. Если Провидение существует, творение несовершенно.

Но зло и добро касаются только тебя, — как день и ночь, удовольствие и мука, смерть и рождение, которые имеют отношение к одному уголку пространства, к особой среде, к частному интересу. Так как одно лишь бесконечное вечно, то существует Бесконечность, — вот и все!

Дьявол постепенно вытягивает все больше и больше свои длинные крылья; теперь они покрывают все пространство.

Антоний. Больше ничего не видит. Силы его падают.

Ужасный холод леденит меня до глубины души. Это превосходит меру страдания! Это — как смерть, которая глубже самой смерти. Я падаю в бездонный мрак. Он входит в меня. Сознание мое разрывается от этого растяжения небытия!

Дьявол. Но вещи доходят до тебя только чрез посредство твоего духа. Как вогнутое зеркало он искажает предметы, и у тебя нет никакого мерила проверить его точность.

Никогда не узнать тебе вселенной в полной ее величине; следовательно, ты не можешь составить себе представления о ее причине, возыметь правильное понятие о боге, ни даже сказать, что вселенная бесконечна, ибо сначала нужно познать Бесконечное!

Форма, быть может, — заблуждение твоих чувств, Субстанция — воображение твоей мысли.

Если только, коль скоро мир есть вечное течение вещей, видимость не есть, напротив, самое истинное, что существует, иллюзия — единственная реальность.

Но уверен ли ты, что видишь? уверен ли ты даже в том, что живешь? Может быть, ничего нет!

Дьявол схватил Антония и, держа его перед собой, смотрит на него, разинув пасть, готовый его пожрать.

Поклонись же мне и прокляни призрак, который ты называешь богом!

Антоний подымает глаза в последнем порыве надежды. Дьявол покидает его.

VII

Антоний приходит в себя, лежа навзничь на краю утеса. Небо начинает бледнеть.

Что это — свет зари или лунный отблеск?

Он пытается встать и снова падает; зубы его стучат.

Однако я чувствую усталость… точно все кости у меня переломаны!

Отчего?

А! это дьявол! припоминаю; он даже повторял мне все то, что я слышал от старого Дидима о мыслях Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора о бесконечности, о творении, о невозможности познать что-либо!

А я-то поверил, что могу соединиться с богом!

С горьким смехом:

О, безумие! безумие! Моя разве это вина? Молитва невыносима! Сердце мое затвердело, как камень! А когда-то оно преисполнено было любви!..

По утрам на горизонте песок дымился, как пепел кадильницы; при закате солнца огненные цветы распускались на кресте, и среди ночи часто мне казалось, что все существа и предметы, объединенные общим молчанием, поклонялись со мной господу. О молитвенное очарование, блаженство экстаза, небесные дары! во что превратились вы!

Вспоминается мне странствие мое с Аммоном в поисках уединенной местности для монастырей. Был последний вечер; и мы ускоряли шаг, напевая гимны, идя друг подле друга, не разговаривая. По мере того как опускалось солнце, тени наши, удлинялись, как два все выраставших обелиска, которые как бы шли перед нами. Обламывая наши посохи, мы тут и там втыкали кресты, чтобы отметить место кельи. Ночь надвигалась медленно; черные волны расползались по земле, а небо все еще было охвачено необозримым розовым сиянием.

Ребенком я забавлялся, строя скиты из камешков. Мать, стоя около, смотрела на меня.

Она, конечно, проклинала меня за мой уход и рвала на себе седые волосы. И ее труп остался лежать в хижине под тростниковой крышей, среди рушащихся стен. Гиена, фыркая, просовывает морду в дыру!.. Ужас! ужас!

Рыдает Нет, Аммонария не могла ее покинуть!

Где-то она теперь, Аммонария?

Быть может, она в бане снимает с себя одежды одну за другой — сначала плащ, затем пояс, первую тунику, вторую, более легкую, все свои ожерелья; и пары киннамона окутывают ее нагое тело. Она ложится, наконец, на теплую мозаику. Волосы облекают ее бедра как черным руном, и, слегка задыхаясь в слишком жарком воздухе, она дышит, изогнув стан, выставив вперед груди. Ну вот!.. Восстает моя плоть! В моей тоске терзает меня еще похоть. Две муки зараз, — это слишком! Я не могу больше выносить самого себя!

Он наклоняется и смотрит в пропасть.

Упасть туда — значит разбиться насмерть. Нет ничего легче, как покатиться с левого бока; сделать всего одно движение! только одно.

Тогда появляется

Старая женщина Антоний в ужасе вскакивает. Ему кажется, что он видит свою мать воскресшею.

Но эта женщина гораздо старше и необычайно худа Саван, завязанный вокруг головы, спадает с седыми ее волосами до самых ступней ее ног, тонких, как костыли Блеск зубов, цвета слоновой кости, оттеняет ее землистую кожу. Орбиты глаз полны мрака, и в глубине мерцают пламена, как лампады гробницы.

Она говорит:

Подойди. Кто тебя удерживает?

Антоний, запинаясь.

Я боюсь совершить грех!

Она продолжает:

Но ведь царь Саул убил себя! Разия, праведник, убил себя! Святая Пелагея Антиохийская убила себя! Доммина Алепская и две ее дочери, другие три святые, убили себя; и вспомни всех исповедников, которые бежали навстречу палачам в нетерпеливой жажде смерти. Дабы скорее насладиться ею, девы Милетские удушили себя шнурами. Философ Гегезий в Сиракузах так красноречиво проповедовал ее, что люди покидали лупанары и бежали в поля, чтобы повеситься. Римские патриции предают себя ей как разврату.

Антоний Да, эта страсть сильна! Много анахоретов поддаются ей.

Старуха Сотворишь деяние, равняющее тебя с богом, — подумай только! Он тебя создал, ты же возьмешь и разрушишь его дело — ты сам, своим мужеством, свободной волей! Наслаждение Герострата не превышало этого наслаждения. И затем твое тело достаточно издевалось над твоей душой, чтобы ты отомстил наконец! Страдать ты не будешь. Все быстро окончится. Чего ты боишься? большой черной дыры! Она ведь пуста, быть может?

Антоний слушает, не отвечая, и с другой стороны появляется Другая женщина, молодая и дивно прекрасная. Он принимает ее сначала за Аммонарию Но она выше ростом, белокура — точно мед, очень полна, с румянами на щеках и розами на голове. Ее длинное платье, увешанное блестками, искрится металлическим светом; мясистые губы кажутся кровавыми, а тяжеловатые веки напоены такой истомой, что можно принять ее за слепую.

Она шепчет:

Живи же, наслаждайся! Соломон проповедует радость! Иди, куда влечет тебя сердце и вожделение очей!