Моя панацея (СИ) - Манило Лина

Провожу пальцами вниз по цепочке позвонков, поддеваю застёжку, спускаюсь к талии. Обхватываю её, узкую, руками и замечаю, как по коже Инги рассыпаются мурашки. Очень много мурашек.

— Инга, ты же понимаешь, что сейчас будет?

Кивок головы, рваные вдохи, когда накрываю ладонями упругую грудь, скрытую от меня тонким розовым кружевом. Сжимаю крепко, ещё крепче прижимаю Ингу к себе. Её затылок на моей груди, а тело сотрясает мелкая дрожь.

— Чувствуешь? — толкаюсь вперёд, и моя эрекция между её ягодиц. Трусь, словно нет между нами никакой одежды, высекаю искры из своего терпения, сжигаю его дотла.

Но вместо ответа Инга глухо стонет. Чувствует. И хочет того же, что бы там её благоразумие не вопило.

— Просто расслабься, мне не нужны от тебя чудеса.

— А что надо?

— Естественность. И избавить тебя от этого.

Да, Инга, не охай так удивлённо. Я умею обращаться с женским бельём. Ничего в нём не понимаю, но уж с парочкой крючков как-нибудь справлюсь.

Бретельки скользят вниз по тонким рукам, пока лифчик не падает мне в ладонь. Сминаю кружево и отшвыриваю, словно оно в змею гремучую превратилось. Жаль, красивых женщин нельзя законом обязать не заковывать свою грудь в эту нелепую дизайнерскую броню. Ну вот что в них удобного?

Инга замирает птичкой на морозе, слегка дрожит, а я обхожу её по короткой дуге. Становлюсь напротив и никак не могу оторвать взгляд от женской груди. Аккуратной и идеальной. Двойка, но мне больше и не надо.

— Не смей! — предупреждаю, когда Инга почти прикрылась от меня скрещенными руками, почти спряталась. Почти успела, только хрен я позволю ей снова залезть в свою ракушку, сдать назад. — Заведи руки за спину.

Я умею надавить на нужные точки. Вот и Инга делает то, что велено, не отводя от меня взгляда огромных глаз. Они такие блестящие сейчас, такие красивые. Распахнутые, впитывающие каждое моё движение, а взгляд пристальный, внимательный.

Касаюсь пальцами горошины соска, тру его раскрытой ладонью, обвожу по контуру, слегка сжимаю. Мне сложно сейчас быть нежным — слишком возбуждён, но и излишней жестокости не терплю. Лишь то, что выведет на эмоции, подарит отклик, заведёт.

Плечи Инги напрягаются, когда проделываю то же самое со вторым соском. Просто прищипываю, но этого хватает, чтобы в дыхании появилась характерная хрипотца, а жилка на виске напряглась и начала пульсировать. Я касаюсь её губами, слизываю солёную капельку, и кладу руки на высокую грудь.

Сминаю упругие полушария, словно пытаюсь проверить, нет ли в них имплантов — слишком уж идеальными ощущаются. Но нет, это же Инга — девочка, не знавшая достатка и любви. Обманувшая себя когда-то, поверившая, что неплохое отношение к ней мужа — это и есть любовь. Откуда там бабки на операции, откуда вообще бы в ней взялось желание что-то сделать для себя? Чтобы хотя бы себе нравиться. Да и не нужно ей ничего этого. Вот полюбить себя нужно, а к врачам идти нет — и так красавица. Куда ещё лучше? Только портить шедевр живописи неумелой реставрацией.

Все эти мысли проносятся в голове за долю секунды. Их поток обрывается ровно в тот момент, когда Инга упирается лбом в мою грудь, прячет лицо и часто-часто дышит. Обхватываю рукой её затылок, зарываюсь пальцами в волосы, глажу шею, расслабляю и возбуждаю ещё сильнее. И мне откликом хриплое дыхание и частые удары сердца, словно оно вот-вот выпрыгнет. Вот так, Инга, да…

— Я не обижу тебя. Не смогу.

Надеюсь, она мне верит. Её тело отзывается, пылает под ладонями, а я не могу сдержаться: провожу рукой по бархатистой коже живота и накрываю лобок. Инга едва ощутимо сжимается, но я не стремлюсь сразу оттарахать её пальцами. Чёрт, я бредил ею месяц, трахал других баб, представляя её, пока не понял, что это не поможет. Целый месяц, мать его! Я даже в юности так долго не полыхал от платонической любви, смех один. Но раз столько терпел, подожду ещё немного.

Просто глажу ткань трусиков. Не пытаюсь проверить, мокрая ли она для меня, течёт ли — я и так это знаю, мне не нужны вечные доказательства своей состоятельности, у меня с самооценкой всё в порядке. Я просто хочу, чтобы Инга доверилась мне. Забыла свои страхи, переступила через вбитые ей хер пойми кем догмы и принципы.

Зачем мне это, если вокруг, даже напрягаться не надо, можно найти не такую заморочную? Простую, понятную, раскованную, опытную. Любую, и не придётся так осторожно подбираться к ней, не нужно будет бояться сделать лишний шаг, но…

Хочется-то именно Ингу.

— Ты взрослая женщина, ты имеешь право хотеть мужчину. Это не страшно, не больно. И уж точно не стыдно.

— Не стыдно… — тихо вторит и смотрит на меня.

— Любого мужчину, значит, могу хотеть.

— В смысле любого? Только меня.

Инга тихо смеётся, а в глазах бушующий океан самых разных эмоций. Они сбивают с ног, накрывают штормовой волной, сметают с лица земли последние шаткие конструкции моей выдержки.

Ба-бах и нет терпения. Лопнуло.

Моя рука всё ещё на её затылке, и я фиксирую его надёжно, крепко. Не успеваю больше ни о чём подумать, а уже терзаю губы, прикусываю, слизываю, врываюсь в рот языком. Устанавливаю свою власть, ставлю столбики ограждений, черчу границы, за которое отныне можно заходить только мне. Целую уголок рта, потом снова языком на таран, чтобы через мгновение снова нежно провести по нижней губе, и после опять в омут с головой. Нет, это не поцелуй. Это борьба с женщиной и за женщину. Это древняя пляска вокруг жертвенного столба, тотемные войны за право обладать самым ценным — своей женщиной, одержимость которой похожа на болезнь. Но мне не хочется искать лекарство.

Мне лишь нужна новая доза. Ещё и ещё, пока не началась ломка, пока не стало ещё хуже.

Не прерывая поцелуя, я толкаю Ингу к столу. Рукой смахиваю на пол какие-то книги, бумаги. Они рассыпаются вокруг, но мне плевать. Пусть будет беспорядок, плевать.

— Ты всё ещё одетый, — удивляется и дрожащими пальцами пытается расстегнуть пуговицы.

— Не суетись. Расслабься.

Её тонкие пальцы замирают, глаза наполняются то ли сомнением, то ли удивлением, а я отрываю её от пола и усаживаю на стол. Развожу шире ноги, смотрю вниз, а на белье — влажное пятно.

— Мокрая, — убеждённо, а Инга прикрывает глаза. — Не прячься. Смотри в глаза, я хочу, чтобы ты видела меня.

Закидываю стройные ноги себе на плечи, опускаюсь вниз, не разрывая зрительного контакта.

— Вот так, девочка. Смотри.

Да, Инга, смотри на меня. Любуйся тем, что сделала со мной, моей одержимостью.

— Максим, не надо, что ты… зачем это? — пугается, я хрипло смеюсь.

— Тс-с…

Терпкий запах ласкает ноздри. Я втягиваю его, наполняю им лёгкие, живу им в этот момент. Провожу языком по выемке внутренней стороны бедра, где у Инги крошечная родинка в форме звёздочки. Отодвигаю бельё в сторону, открываю шелковистую нежность, истекающую соком. Блядь, невероятно.

Слизываю, проникаю глубже, а по языку растекается сладкая терпкость.

— Вкусная, — мой вердикт, не терпящий сомнений и возражений.

Инга охает, закусывает нижнюю распухшую от поцелуев губу, а глаза просто огромные. В них страх, паника, любопытство и… возбуждение. С каждым моим движением оно вытесняет всё остальное, заслоняет собой всё, что когда-то с нами случалось. Инга не сдерживает стонов, а когда к языку прибавляю палец, почти кричит. Как-то очень удивлённо.

— Максим, это… это…

Это оргазм, детка. Самый настоящий, бурный, и Инга бьёт пятками меня по спине, выгибается, падает на спину и умоляет прекратить. Но я добавляю второй палец, пока язык чертит, кажется, все буквы алфавита. Сладкий сок вытекает наружу, клитор пульсирует на языке, и я продлеваю нашу общую муку, пока Инга мечется по дереву столешницы и выкрикивает моё имя в потолок.

19. Инга

Я лежу на твёрдом столе, абсолютно голая, если не считать съехавших набок трусиков, моргаю, пытаюсь прийти в себя. Силюсь понять, откуда во мне взялась эта смелость. Бесшабашность даже… распущенность.