И Маркс молчал у Дарвина в саду - Илона Йергер

но брат умер в раннем детстве. Отец – адвокат, мать – благочестивая еврейка и дочь голландского раввина. Отец тоже еврей. И тоже сын раввина. А дядя Мавра был раввином Трира. Но сам он и слышать ничего об этом не хочет. Наоборот, если кто-нибудь с ним заговорит, становится… как сказать…

– Грубым?

– Резким, да. Иногда говорит о евреях ужасные слова. Ругается на их денежные шахер-махеры, называет жидами-ростовщиками, издевается над большими носами и еврейскими лицами. Тогда я зажимаю уши, хочу ему показать, что мне стыдно за такие выражения. А ведь раньше он сам от этого страдал.

– То есть?

– В детстве ему на улицах кричали: «Ахи-охи, жид, подохни!» От безысходности родители перешли в протестантскую веру. Потому что иначе отцу пришлось бы закрыть контору. Тогда евреи не могли быть адвокатами.

– Мистер Маркс крещен?

– О да. Только крещение ничего не изменило, в гимназии его продолжали дразнить. Все знали, что Маркс еврей, хоть он и посещал протестантские уроки закона Божьего. Как говорят, еврей – это навсегда. Да и вид у него был не как у сына мозельского винодела. Чернющие волосы! Глаза, смуглая кожа! Поэтому все и называют его Мавром. А фрау Женни говорит: «Мой чернявый дикарь».

– Если он был старшим сыном в семье раввинов, тогда его разрыв с верой еще большее святотатство, чем, скажем, в случае простого еврея, не правда ли?

– Да, можно так сказать. Кстати, переход в другую веру всю жизнь мучил его мать, поскольку ее заветным желанием было, чтобы умница Мавр стал раввином Трира. В душе фрау Маркс навсегда осталась еврейкой. И молилась как еврейка. До самой смерти она в каждом письме молила сына вести богоугодную жизнь. Но он умрет неверующим.

Ленхен замолчала, Беккет задумался. Потом Ленхен спросила:

– Скажите, доктор, сколько он проживет?

И, опять заплакав, достала из кармана фартука носовой платок. На пол упала фотография. Ленхен наклонилась и смущенно подняла ее.

– Ваш возлюбленный? – с немалым любопытством спросил доктор Беккет.

От частого употребления фотография поцарапалась, погнулась, уголки потрепались.

– В известном смысле да. Но не то, что вы думаете. Это мой сын.

– У вас есть сын? Сколько ему лет?

– Двадцать третьего июня исполнилось тридцать. Его зовут Фредди. Ну, вообще-то Генри Фредерик. Но все называют его Фредди.

– И чем занимается ваш Фредди?

– Живет здесь, в Лондоне. В Ист-Энде. Работает токарем. К сожалению, я слишком редко его вижу.

По лицу Ленхен катились слезы. Она передала фотографию доктору Беккету, увидевшему на ней крепкого молодого человека с густыми черными-пречерными волосами. И такими же сверкающими глазами. И смуглой кожей. Доктор открыл рот, но сглотнул, не произнеся того, что хотел.

– Говорите прямо, что видите.

– У вас общий сын?

– Да. Сразу после рождения мне пришлось его отдать. Он вырос у приемной матери. Энгельс ее вознаградил. Он даже публично признал свое отцовство, чтобы защитить Мавра. Поэтому его и зовут Фредди. Фредди долго не знал, что я его мать. А со своим настоящим отцом до сих пор не знаком. При том что они похожи до смешного.

– С этим не поспоришь.

– Он не стал даже смотреть на Фредди, когда я родила его у себя в комнатке. Мавр не любит Фредди. Когда сын хочет со мной повидаться, ему приходится прокрадываться через вход для посыльных. Но последний раз он приходил два года назад.

– Мне искренне жаль, – сказал заметно озадаченный доктор Беккет.

– Понимаете, мы договорились. Мавр не мог прокормить даже собственную семью. Когда я ходила беременная, он неделями плевался. И фурункулы вскакивали у него один за другим. Как я могла выставлять какие-то требования? Он был раздражен больше обычного. Несколько месяцев беременность удавалось скрывать. Но потом наступил день, когда мне пришлось объясниться с фрау Женни. Мы рожали почти одновременно, она в седьмой раз и произвела на свет мертвого ребенка. Представьте, семь родов за тринадцать лет. От постоянных переездов, необходимости хоть как-то сводить концы с концами, всех материальных трудностей, похорон детей нервы ее были на пределе. Нет в этой семье счастья.

Доктор сначала отставил чашку с чаем, затем чемодан и без разрешения сел на стул. Он молчал. Ленхен разрыдалась. Что побудило доктора опять встать и тепло обнять Ленхен за плечи. В следующий раз он принесет шарики и для нее, сказал Беккет. Честно признаться, он потрясен.

– Мы месяцами молча обходили друг друга. А ведь своих детей Мавр очень любит.

Доктор Беккет налил Ленхен чаю. Заверил, что все ее тайны останутся при нем. Ленхен, взяв кухонное полотенце, отерла лицо и тоже села на стул.

– Из-за Эдгара он плакал.

– Кто такой Эдгар?

– Его любимец. Мавр тогда чуть не упал в могилу. Мне даже показалось, как будто от отчаяния хотел прыгнуть вслед за умершим сыном. Совсем потерял рассудок. Энгельс удержал его в последний момент. – Щеки у Ленхен резко ввалились. – Нельзя представить себе более тесной связи между отцом и сыном. Все звали его Муш. Он от рождения был слабым ребенком. Но жизнерадостным. Видя, что родители в мрачном настроении, так как опять нечего есть, а все серебро уже отдано в ломбард, Муш своим ангельским голоском пел смешные песенки. Он всегда хотел, чтобы мы радовались. У него открылась чахотка. Когда он в Страстную пятницу умер у Мавра на руках, как раз зазвонили колокола. Это взбесило Мавра. Он держал мертвого ребенка и пытался перекричать колокольный звон: понятно же, Бога нет! Иначе как мог его ангел так долго страдать? А вот теперь умереть? Такого не забыть. Когда пришел могильщик забрать Муша, тот лежал на комоде в коридоре, завернутый в скатерть. На гроб денег не было. Мавр сидел на лестнице и, запустив руки в шевелюру, кричал. Он сидел так много часов. И обрадовался, когда у него началась мигрень. Потом еще заболели зубы, и он сказал: от горя, дескать, существует единственное действенное средство – физическая боль. – Глаза Ленхен запали глубоко в глазницы. – О том сыне он плакал.

Доктор Беккет кивнул. Наступила тишина, оба неотрывно смотрели на фотографию Фредди.

– Вам надо поговорить с сыном. Нехорошо жить с такими недосказанностями – ни ему, ни вам. И мистеру Марксу, кстати, тоже. Ложь, как гнойник, когда-нибудь прорвется.

Партия на бильярде

Шар заскочил в лузу. Несколько шумно, потому что, перед тем как упасть, ударился о борт. Пока его импульс не погас, прикрепленная к лузе мелкоячеистая сетка болтала в разные стороны свой красный улов.

Чарльз задумался: как же так получилось? Вообще-то он