Стихотворения. Поэмы - Борис Корнилов

<1934>

Сказание о сыне товарища Громобоя

Мы Громобоя не порочимвнезапным сообщеньем сим,что у него, промежду прочим,случайно оказался сын.Пока крестьянам и рабочимсвободу добывал отец,сын подрастал.Промежду прочим,ужасно жуткий молодец.Сияла шея в два обхвата —зачем такая? Вот вопрос.И пальцы словно у ухвата,и загогулиною нос.Быков пугал щекою алой,на левый глаз немного коси озорник.Но милый малый,промежду прочим, рос да рос.И вот отец — герой и воин —приехал под вечер домой,великой чести удостоен:предсельсовета…Боже мой…Штаны — подобные бутылкам.Он входит в избу веселó,гремит о матицу затылкоми материт на всё село.Рукой корявой чешет проседь —ведь больно все-таки…А сынприподнимается и просит:— Не выражайтесь, гражданин…И Громобой, узревший сына,невероятно изумлен,стоит, простите, как дубинаи хлопает глазами он.Конечно, горло давит спазма,но все-таки, придя в себя:— Молокосос!..— Дурак!..И разноон кроет юношу, сопя.И глазом двигая кровавои напрягая связки жил,орет, что я имею право,поскольку кровью заслужил.А ты передо мною — детство,ты сопли вытри, не забудь,поскольку все-таки отец твойя, сукин сын, не кто-нибудь.А сын, подлец,горяч и звонок,орет — в ушах трезвонит аж:— Я революции ребеноки сын,а уж никак не ваш.И долго пререканья этипроисходили глаз на глаз —самостоятельные детикакие все-таки у нас!И кто кому там задал взбучку?Шумели оба вперебой.Потом по улице под ручкупошли и сыни Громобой.

<1934>

Эдуарду Багрицкому

Так жили поэты.

Охотник, поэт, рыбовод…

А дым растекался по крышам,И гнилью гусиных болотС тобою мы сызнова дышим.

Ночного привала уютИ песня тебе не на диво…В одесской пивной подаютС горохом багровое пиво,

И пена кипит на губе,И между своими деламиВ пивную приходят к тебеИ Тиль Уленшпигель и Ламме.

В подвале сыром и глухом,Где слушают скрипку дрянную,Один закричал петухом,Другой заказал отбивную,

А третий — большой и седой —Сказал:— Погодите с едой.Не мясом единственным сытыМы с вами, друзья одесситы,На вас напоследок взгляну.Я завтра иду на войнуС бандитами, с батькой Махною…

Я, может, уже не споюАх, Черному, злому, ах, морюВеселую песню мою…

Один огорчился простакИ вытер ненужные слезы…Другой улыбнулся:— Коль так,Багрицкий, да здравствуют гёзы! —А третий, ремнями звеня,Уходит, седея, как соболь,И на ночь копыто коняОн щепочкой чистит особой.

Ложись на тачанку.И всяЧетверка коней вороная,Тачанку по ветру неся,Копытами пыль подминая,Несет партизана во тьму,Храпя и вздыхая сердито,

И чудится ночью емуРасстрел Опанаса-бандита…

Охотник, поэт, рыбовод…А дым растекался по крышам,К гнилью гусиных болотС тобою мы сызнова дышим.

И молодость — горькой и злойКидается, бьется по жилам,По Черному морю и в бой —Чем радовался и жил он.

Ты песни такой не отдашь,Товарищ прекрасной породы.Приходят к нему на этажМеханики и рыбоводы,

Поэты идут гуртомК большому, седому, как заметь,Садятся кругом — потомПриходят стихи на память.

Хозяин сидит у стены,Вдыхая дымок от астмы,Как некогда дым войны,Тяжелый, густой, опасный.

Аквариумы во мглуТекут зеленым окружьем,Двустволки стоят в углу —Центрального боя ружья.

Серебряная ножнаКавалерийской сабли,И тут же начнет меж насЕго подмосковный зяблик.

И осени дальней цвесть,И рыбам плескаться дружно,И все в этой комнате есть,Что только поэтам нужно.

Охотник, поэт, рыбовод,Венками себя украся,В гробу по Москве плывет,Как по морю на баркасе.

И зяблик летит у плечаЗа мертвым поэтом в погоне.И сзади идут фырчаКавалерийские кони.

И Ламме — толстяк и простак —Стирает последние слезы,Свистит Уленшпигель: коль так,Багрицкий, да здравствуют гёзы…И снова, не помнящий зла,Рассвет поднимается ярок,У моего столаДвустволка — его подарок.

Разрезали воду ужиОзер полноводных и синих.

И я приготовил пыжиИ мелкую дробь — бекасинник, —Вставай же скорее,ВставайИ руку на жизнь подавай.

2 марта 1934

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,что уйдет на разговоры вечер весь, —затвори свои тесовые воротаи плотней холстиной окна занавесь.Чтобы шли подруги мимо,парни мимои гадали бы и пели бы скорбя:— Что не вышла под окошко, Серафима?Серафима, больно скучно без тебя…Чтобы самый ни на есть раскучерявый,рвя по вороту рубахи алый шелк,по селу Ивано-Марьину с оравоймимо окон под гармонику прошел.Он всё тенором,всё тенором,со злобойзапевал — рука протянута к ножу:— Ты забудь меня, красавица,попробуй…Я тебе тогда такое покажу…Если любишь хоть всего наполовину,подожду тебя у крайнего окна,постелю тебе пиджак на луговинудовоенного и тонкого сукна.А земля дышала, грузная от жиру,и от омута Соминого левейсоловьи сидели молча по ранжиру,так что справа самый старый соловей.Перед ним вода — зеленая, живая,мимо заводей несется напролом —он качается на ветке, прикрываясоловьиху годовалую крылом.И трава грозой весеннею измята,дышит грузная и теплая земля,голубые ходят в омуте сомята,поларшинными усами шевеля.А пиявки, раки ползают по илу,много ужаса вода в себе таит —щука — младшая сестрица крокодилу —неживая возле берега стоит…Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,видно, злой и молодой и непослушный,ей запел на соловьином языке:— По лесам,на пустыряхи на равнинахне найти тебе прекраснее дружка —принесу тебе яичек муравьиных,нащиплю в постель я пуху из брюшка.Мы постелем наше ложе над водою,где шиповники все в рóзанах стоят,мы помчимся над грозою, над бедоюи народим два десятка соловьят.Не тебе прожить, без радости старея,ты, залетная, ни разу не цвела,вылетай же, молодая, поскорееиз-под старого и жесткого крыла.

И молчит она,все в мире забывая, —я за песней, как за гибелью, слежу…Шаль накинута на плечи пуховая…— Ты куда же, Серафима?— Ухожу.Кисти шали, словно перышки, расправя,влюблена она,красива,нехитра —улетела.Я держать ее не вправе —просижу я возле дома до утра.Подожду, когда заря сверкнет   по стекламзолотая сгаснет песня соловья —пусть придет она домойс красивым,с теплым —меркнут глаз его татарских лезвия.От нее и от негопахнуло мятой,он прощаетсяу крайнего окна,и намок в росепиджак его измятыйдовоенного и тонкого сукна.

5 апреля 1934