Казейник Анкенвоя - Олег Егоров

Ее волновало, что за исход ожидать: Моисеев ли, или какой другой.

- Летальный, - пояснил я свернуто. - Капут ожидать. Крышку.

После чего зычно вызвал к доске Болконского, и взяв за образец его тюбетейку, показал, как выглядит крышка в общих чертах. Хотел показать, как она выглядит в разрезе, но Болконский воспротивился. Явно помню, что крестили в пиве обращенного николаита. Его привязали к веревке и окунали в реку через люк.

На крестинах присутствовал Семечкин. Одуревший и мокрый николаит был наречен именем Нерва, перекрещен всей горстью пальцев и поцелован в уста. Нерва бил озноб. Нерва чихал и трясся.

- У Нерва отит, а ты его в пиво холодное макаешь, - отчитал я Семечкина за излишки религиозного фанатизма.

- Мы всех подряд оборачиваем, - вступился Болконский. - Хворающих, здоровых, и буйных помешанных. Хочешь, тебя обернем.

- Монах. В синих штанах, - Семечкин заносчиво отстранил меня, и завалился под ноги. Видать, пьяней моего напился Никола Семечкин.

- Вчера на этом же месте брякнул, - дама в меховом уборе опустилась подле пророка и прижалась к нему. - Оболочку истязает.

Явно помню, что у Болконского в бидончике возник самогон, когда николаиты молочную флягу с пивом пустили по кругу, и до меня дошла очередь.

- Первач, - Болконский поднес мне медный бидончик, опоясанный пышным бантом, сотворенным из красного дамского чулка. - Монотонный. Для вас обменял на знамя части. Как вы на пристани самогонки с Глухих откушали, вам лучше не смешивать. Вы нынче кавалер. Ясно помню, что решил не задавать ему лишних вопросов. Вообще решил вопросов не задавать. Помню, распоясал чулок, и выпил. Самогон оказался ядреней, чем у Германа, и пробудил во мне праздное любопытство. Помню, я взял, да и расспросил Болконского, знамя которой части ушло на выпивку, и откуда ему известно о моих посиделках на пристани.

- Войсковой строительной части № 4. Остальные цифры соскребли. Или же влага поглотила их, сударь. Знамя в заливе Руденко поднял. Уступил мне за подшивку журнала «Огонек» 1988 года. Что касательно языка, то честь имею представиться: начальник общинной контрразведки граф Болконский.

- Иди ты. Вот оно как? Структура? Надо же. А я был уверен, что вы типичные вахлаки. Заурядная кучка оборванцев. Сброд, присосавшийся к дармовой реке и бредовым идеям религиозного шарлатана.

- Нет, - горячо возразил контрразведчик. - Не реке. Николай-чревоугодник явил нам чудо рукотворное. И сказал: «Река станет пивом». И река стала пивом. И сказал: «Да течет оно, пока не утолится жажда вечная». И течет.

- Чудо, что трубу до сих пор не запаяли выше по течению.

Самогон пробудил во мне досужие мысли: «Видать, концерну «Франкония» интересней туманить общественный мозг, нежели отбиваться от мятежников, осознавших суть происходящего». И еще я подумал про унтера: «Языком Болконский, конечно, Перца нарекает. Перец, конечно, сволочь. Убийца и сукин сын. Но Перец крепкий сукин сын. Если графу известно о том, как я провел утро, значит, Перец в контрразведке. И, значит, показания из него с ногтями вырвали».

- Перца я у Глухих на два бидона сменял, - отозвался проницательный граф. - Вторым бидоном с бантами Николай тебя велел наградить за отвагу. У Глухих самогонка процеженная, хотя по Цельсию уступает.

- А по Фаренгейту?

- И по Фаренгейту.

Я протянул бидон контрразведчику.

- Ни-ни-ни! - заплескал граф руками. - Кавалерийский! Персонально за мужество!

- Перцу ногти рвали?

- Для чего? - изумился граф. - Он из благодарности, что мы от Глухих его спасли, добровольно все выложил. И про вас, и про какого-то капеллана, который приговорил его к содомии с Глухих.

- Отпустил?

- Вернул татарину. Обменял на обратный самогон. Наш самогон его градусом превосходит.

- Это выше моего понимания.

- Да.

Болконский выпил тюбетейку пива, и его повело на философию, будто кота на блядки. Контрразведчики всех мастей отчего-то именно тяготеют к философии.

- Многое выше понимания духовенства. Возьмите хоть бы Достоевского. Воздали вы ему за Великого инквизитора? Причислили его к лику? Не уверен. Между тем, Федор Михайлович Достоевский остается величайшим русским философом.

- Точно. А Георг Вильгельм Фридрих Гегель остается величайшим немецким беллетристом.

Болконский как-то сразу потускнел.

- Анна, проводи кавалера! - наказал собранию, и прилег у стены. Последний наказ Болконского исполнила тощая хиппи с веснушками на узком лице.

- Чулок отдайте, - буркнула хиппи.

- Святая Анна с бантом? - я рассмеялся, вынул из кармана красный чулок, передал по назначению, и сел допивать самогон из бидончика. Смутно помню, как узрел я линялый колокол. Я хотел, было, ударить в набат, собрать народное вече, и двинуть ополчение на Москву, да колокол оказался юбкой. Я соскользнул по голой ноге. Какие-то внутренние ресурсы помогли мне встать, и выставили меня из вагона. Под черными сводами, истекавшими водой, разбавленной воздухом, я качался, вдыхая и то, и се.

- Куда пойдем? - спросили внутренние ресурсы.

Смутно помню, что назвал я Марка Родионовича, и пропал в зыбучих песках.

Ясно помню, как проснулся. Проснулся в учительской на проваленной до пола раскладушке, более заслужившей название гамака. Против меня висел земной шар в какой-то сетке, более заслуживший название воздушного. Я встал. Я хотел почистить зубы и умыться. Но вместо этого наступил на существо, постеленное вместо коврика. Существо шевельнулось и посмотрело на меня. Рыжее худое бесполое существо с лицом, усыпанным веснушками, с маленьким ртом, узким носом и карим зрением. На голове метла из рыжеватых шнурков. Все, что ниже, тряпичная кукла в кожаной мини-юбке фасона клеш, красных чулках и красных кедах. «Анна третьей степени, - припомнил я вечер накануне. - Если с бантом, значит за боевые заслуги». У Николы-чревоугодника сохранилось извращенное литераторами чувство юмора. У меня сохранилось желание почистить зубы.

Найти дверь в учительской, сплошь зашпиленной как материковыми картами, так и картами районного значения, оказалось не просто. Минут пять я плутал по комнате, ощупывая стены и спотыкаясь о кипы школьных тетрадей, атласов, и географических альманахов, после чего меня чуть не сшиб размещенный по вертикали кандинавский полуостров. Марк Родионович возник в дверном проеме с кастрюлькой, накрытой вафельным полотенцем, и на одинокой ноге допрыгал до письменного стола. Отыскав на столешнице, так же заваленной журналами, тетрадями и чертежными приспособлениями, место для черной от копоти кастрюльки, Марк Родионович присел на табурет.

- Выспались, батюшка? - прищуривши глаза, он лукаво усмехнулся. - Гречки вам распаренной сейчас. Горячей. Почувствуете.

- Как я здесь?

- А ваша партия довела вас в лучшем виде, святой отец.

- Я беспартийный, Марк Родионович. В лучше виде тоже не состою. Куда прикажете умыться?

- По коридору до конца. Левая дверь. Узнаете по графику уборочной очереди. Зубной порошок в круглой коробочке от леденцов. Если повстречаете в дороге соседа, ничего не спрашивайте. Сосед у нас прямой. Может ответить.

- У вас один сосед?

- Полтора десятка на шести комнатах. И все, как один.

- Я сильно побеспокоил вас ночью?

- В целом кульман уронили. Да он и так вечно падает.

Только теперь я заметил косую чертежную доску с листом ватмана, прибитого мебельными гвоздями, и заполненного какой-то схемой.

- Это вам, - я выложил из кармана дождевика шесть кнопок, добытых мною в лаборатории экологического института.

- Вот крепеж, - искренне обрадовался учитель. - Храни вас Господи. По нынешним-то.

Явно помню, что всецело использовал спорные удобства барачного санузла с загаженной раковиной и чугунным сливным бачком, лишенным всякой цепочки, и вознесенным на чугунную же трубу так высоко, что нужно было взбираться на унитаз, чтобы спустить за собою воду. На обратном пути я встретил голую коренастую рептилию с фуганком и усиками щеточкой. Я потеснился к стене, пропустивши рептилию мимо, и не пожелавши ей ни доброго утра, ни других пожеланий. Возможно, добрым утром у рептилии считалось такое утро, когда она приложит фуганком по темени пару-тройку соседей. Явно помню, что я подумал, глядя с ненавистью в ее бугристую обнаженную спину: «Людоед. Типичный». Вильнувши в свою нору, рептилия оставила за собой широкую щель: «А вдруг да сунется?». «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, и, сочтя, помножь его на три буквы», - миную ловушку, я проследовал в учительскую.

- Директор нашего краеведческого музея Виктор Сергеевич Пугачев, - по моему описанию легко опознал рептилию Марк Родионович. - Безобиднейшая персона.

- Что безобидная, понятно, - я с отвращением заглянул в предложенную географом оловянную миску с гречневой кашей. - Но почему она голая с фуганком бродит по коридору?

- Нудист, - пояснил учитель. - Сносно владеет языками угро-финской группы. Очень любопытный субъект. Коли желаете, познакомлю.