Казейник Анкенвоя - Олег Егоров

- Кон по косой? - зажегся Могила.

- Мне слабо, - Митя-полицай, глотнул из чайника и вытер губы черным носовым платком. - Я таких бабок не имею.

Перец тоже поскучнел.

- Ладно, - сдался Могила. - Прячь капеллан свои бабки. Слабо щеглам.

- Это из «Нюрнберга» деньги, - уже сообразив, что Митя не в теме, а эсэсовцы мнут историю, все же я уперся. - Из кассы деньги. Туча фрицев наблюдала, как я Филиппова с голой отверткой чистил.

- Ты, капеллан, погулял вчерашнего дня со своей Дарьей крепко, - альбинос отвернулся. - Грех тебе.

- Это с которой из них? - Митя достал кисет, и обстоятельно взялся свертывать козью ногу. - Часом, не с половиной Зайцева?

- Половина Зайцева Дарьи Георгиевны не стоит, - высказал свое мнение татарин, сидя на пуфике, гревший босые ступни в тазу с кипятком. - И весь Зайцев ее не стоит. И полтора Зайцевых ее не стоят.

- Тебя звали? - ощерился альбинос. - Лечи ревматизм, и заглохни, татарский шкипер.

Собравши купюры, он сунул мне их обратно в боковой карман дождевика. Перец отчужденно месил костяшки домино. Полицеймейстер тоже отвлекся трясти свою бензиновую зажигалку.

- А ты, капеллан, чужой грех на душу не бери, - посоветовал мне Могила. - Опять гордыня выходит. Ты на брата Перца вон равняйся. Он тоже ночью дневального загнал на перекладину. Дедовщину в казарме развел, мотыль отмороженный. Теперь два наряда мотает вне очереди. Третий хочешь?

- Обойдусь, - буркнул Перец.

- Потому, что не гордый, - объяснил мне причину его отказа Могила.

- Славяне должны подтягиваться, - забубнил вдруг Перец. - И отжиматься. Каждый по нормативу. Двадцать раз до подбородка. Нам Казейник чистить от николаевских козлов, а у брата Семенова пузырь до земли. Я его по-хорошему умолял: «Подтянись хоть раза три, баклан ты позорный».

- Да как он тебе подтянется? - Могила, взбеленившись, треснул унтер-офицера по уху с такой силой, что у жилистого гиганта зубы стальные лязгнули. - Как он подтянется, когда ты его за шею подвесил, вредитель?

Митя, свернув козью ногу, так и застыл с ней. Заслушался. Дошедши, что лишний сор уже из казармы выметает, альбинос потянул из голенища заклеенный мятый конверт.

- Беда, - вручая Мите конверт, эсэсовец Могила тяжко вздохнул и размашисто перекрестился. - Дневальный-то наш Семенов-то. Как недоглядели? Взвесился. Руки на себя наложил Семенов. Грех большой. Маляву оставил полиции. «Прошу винить славянина Агеева, склонявшего меня» и так далее.

- Разберемся, - Митя убрал конверт за пазуху, и прикурил от спички русский джойнт. - Добрая махра. Не то, что. Вот вы, святой отец, отвертку называли, с какой отверткой магазин как бы чистили. Описание имеете? Крестовая она, шлицевая, часовая?

- Голубая. С прозрачной ручкой.

- Верно, и скол еще на ней, - добавил эсесовский унтер. - Агеев ее в ПТУ-114 зажулил. Мы с ним ремесло в одной группе оттачивали.

- Про скол не помню.

Что-то заклубилось в мозгах полицая. Задумался полицай.

- Где отвертка? - спросил Митя.

- Отвертку Виктория в зонтике унесла. Вика-Смерть. Вы ее знаете, - поторопился я укрепить его подозрения. - Я ей зонтик отверткой распорол. Там и застряла.

Слова мои были встречены дружным ржанием. Даже босой татарин усмехнулся.

- Здоров ты, святой отец, пули отливать, - у Могилы на глазах от встряски слезы выступили. - Мы-то ее знаем. Тебя бы уже на кладбище с фонарями искали, если бы ты плюнул рядом с ней.

- Ладно, - Митя открыл бумажник размером с кожаную думку. - Нет орудия преступления, нет и состава. Хотя оговор, конечно, тоже карается.

- Отмолим, - заверил его Могила, доставляя на стол пачку замусоленных ассигнаций, перекрученный резинкой. - Всем орденом на коленях отстоим перед святыми угодниками.

- За Агеева пятьдесят ярославских, - полицай отсчитал из бумажника стопку тысячных купюр.

«Бабок он таких не имеет, - полезли у меня досадные мысли в виду Митиных барышей. - Тоже охотник до представлений. Все спектакль. Еще следствие развел, гадюка. «Крестовая отвертка, часовая». Скучно им что ли, гаерам?».

- Сто тысяч за Филиппова, - Могила подтолкнул пальцем свою финансовую пачку.

- Отвечаю, - поразмыслив, полицай отсчитай из бумажника дополнительные деньги. - Глухих, заворачивай костыли варить. Прими ставку.

- А ты, Перец, присмотри за капелланом, чтобы святой отец народ не смешил на Княжеской. Самогона выпейте, - наказал Могила унтеру.

Оба игрока, покинувши кают-компанию, вышли из трюма.

- Куда это они? - я обернулся к Перцу.

- На площадь. За экзекуцией проследить. Там сегодня крутой замес. Филиппов с подельщиками будет резаться у Позорного столба. Сечешь, какие деньжищи?

Унтер с завистью ощупал взглядом груду банкнот, прибираемых татарином со стола, и, затем, потащенным куда-то вглубь трюма. Герман вскоре обернулся со связкой лука на шее, тремя заварными чайниками, стопкой пиал, и банкой расчлененного лосося. Татарин обстоятельно расставил пиалы и заварил в них самогон.

- За погружение, - Герман поддел вилкой кусок лосося, выпил и закусил.

- Почему не за всплытие? - также выпив, я присмотрелся к татарину.

- Казейник погружается, - отвечал Герман, рассекая перочинным лезвием луковицу. - На подводном буксире будем плыть. Пузыри будем пускать.

- Насчет пузыря, - Перец встал, раскачиваясь, как перевернутый маятник. - Чтоб тихо здесь. Кто из катера сунется, попишу.

Унтер уже был пьян до сумерек. Но приказ командования помнил четко.

Пока он опорожнял на пристани свой трудоемкий пузырь, мы с татарином успели потолковать.

- Женат?

- Зачем?

- Трусы на тебе семейные.

- Сожительствую.

- Мне на площадь надо, Герман.

- Одним ударом дерева не срубишь.

- Мне надо, Герман.

- Умный понимает, глупый слушает.

- Я тебя выслушал.

- Как хочешь.

Перец ввалился в трюм, путаясь в брезенте, матерясь и отмахиваясь.

- Темную? - пропыхтел унтер, когда Герман освободил его из портьеры. - Кому? Перцеву? Отоварю!

- Смирно! - приказал я унтеру как старший по званию.

Перец шатнулся, и замер по стойке смирно: локти полусогнуты, ладони по швам.

«Палками их, что ли, муштруют?», - удивило меня такое дисциплинарное послушание унтера.

- Выйти из строя! - отработал я командирским голосом. - Два чайника вне очереди!

Эсэсовец послушно допивал второй чайник, когда Герман вернулся к столу с чугунной сковородой, и сзади накрыл ей унтера по затылку. Связавши унтера канатом так затейливо и ловко, что Перец и шеи не мог свернуть, а мог только ворочать глазами, когда я выплеснул на него тазик с водой от ревматизма, Герман посоветовал мне расслабиться.

- Для собранности.

И подал пример, осушив пиалу.

- На площадь не прись, капеллан, - задушенным голосом предупредил меня эсэсовец. - В бритвенной полосухе как ноготь состригут.

- Тебе что за горе? - я закусил самогонку луком.

- Мне разбор. Я присягой связан.

- Концом ты связан, - объяснил ему Герман истинное положение. - Хочешь, дергайся, хочешь, я тебе вслух почитаю.

- Это у него конец такой? – унтер дернулся, и скосил зрение, пытаясь разглядеть свои путы. - Славяне баяли, да я не поверил.

- Вы очень испорченный человек, Перцев - осудил я эсэсовца.

- А тебе, мусульманин, я лично собью, - не унимался Перец.

- Двадцать палок вне очереди, - вынес я унтеру взыскание.

- Германа замени, святой отец! - унтер напрягся так, что у него жилы на шее вспухли. - Очко-то не резиновое!

- Тебе что будет, Герман? - пнув эсэсовца по ребрам, я скосился на Глухих.

- Что мне? - лодочник набил трубку, прикурил, рассосал, и выпустил облако смердящего дыма. - Мы с Викой сожительствуем. Анархисты ее страшатся.

Да и Могила обходит сзади.

- С Викторией?

Признание лодочника застало меня врасплох. И хотя о слабости бывшего цензора к мужским крупнокалиберным достоинствам из прошлого знала вся литературная Москва, но все же как-то.

- Отставить надо Германа, капеллан! - пыхтел, ворочаясь, Перец. - Изувечит!

- Наряд вне очереди, - отмахнулся я от унтера. - И как тебе?

- Нежная баба, - попыхивая трубочкой, прищурился татарин. - Тельняшку заштопала. Белье стирает. Нормально.

- Ну, пора мне, Герман, - я выпил грамм сто пятьдесят прогонных, чтобы в ногах не ослабеть.

- Какой наряд? - притихший, было, унтер снова заерзал. - Какой наряд мне после Германа?

- Женский.

Я кивнул хорошему татарину, и спешно покинул трюм, опасаясь, что передумаю.

Когда я с наброшенным на лоб капюшоном кое-как пропихался к Позорному столбу, колодник Филиппов, уже полосовал опасной бритвой колодника Агеева. Продавец ловчее лезвием фехтовал, да и злее. Короткими выпадами, отскакивая, он разил наискось Агеева в туловище. И обратно же, Агеев пятился. Он был страшно бледен, и трясся до поджилок, наугад кромсая бритвой пустоту. Третий назначенный грабитель некто Флагман, известный мне из газеты, валялся в пыли, обливаясь кровью. Горло несчастного гробовщика было почти отхвачено до шейных позвонков. Зверье вокруг бесновалось, поддерживая дуэлянтов диким ревом. Плотоядный Митя с альбиносом азартно дергались в переднем ряду и, кто на кого деньги поставил, воплями гнали своих бойцов.