Стихотворения, не вошедшие в сборники - Зинаида Гиппиус

Историю мою, и все как было.

Я часто сам ее себе твержу.

Вот, слушайте: за искаженье тела,

За лживую любовь я здесь сижу…»

Так начал он уныло и несмело:

Я сам готовил этот океан,

И тьму себе, и мглу — за то же дело.

Ах, да за мой умышленный обман,

За вечное себя им оправданье,

Я не таких еще достоин стран!

Меня спасти могло бы хоть незнанье,

Что делаю и почему, но я

Старательно гасил свое сознанье,

И в этой лживости душа моя,

Да в слабости, которой нет прощенья,—

Жила, от всех и от себя тая,

Что будет — неизбежно!— искупленье.

Ведь тело-то не мной сотворено

И было мне, как некое даренье,

На время только, по любви, дано.

Оно ж меня поработить сумело,

И так распоряжалось мной оно,

Что я хотел — чего оно хотело,

Но говорил — и было это ложь,—

Что я покорен своему уделу,

А от него — куда же, мол, уйдешь!

Как хочет плоть — так должен и любить я,—

Вот принцип мой. Не правда ли, хорош?

За эти-то дела — могу ль забыть я?—

Сижу теперь в холодной темноте,

За них, а также и за их прикрытье.

Не веря больше никакой мечте

И не жалея ни о чем нимало,

Ни о своей погибшей красоте…

Мне в океане всё яснее стало,

Мне надо было пережить удар,

И чтоб волна до тошноты качала,

За то, что посланный мне свыше дар

Я исказил… Да нет, гораздо хуже,—

Я просто сделал из него кошмар.

И вечно ложь я повторял всё ту же,

Слова святые ею оскорблял,

Узлы мои я стягивал все туже,

И видел это, знал и понимал,

Однако, видеть вовсе не желая,

Глаза на все упрямо закрывал,

И даже будто бы не понимая

Ниспосланных мне знаков, что даны

Не раз уж были мне, предупреждая.

А знаки эти — явны и грозны.

Вот, например: душа порой двоилась

И даже весь я сам. Со стороны

Смотрел тогда я на себя. И мнилось,

Что вот идет — не человек, а хмарь,

Смеясь, ко мне подходит. Сердце билось,

Шепчу: «Вы, милостивый государь,

Что от меня, скажите, вам угодно?»

А он… о подлая и злая тварь!—

Одет, как я, с иголочки и модно,

Хохочет: «Не валяй, мол, дурака!»

Со мной садится рядом пресвободно:

«Не узнаешь? Задачка-то легка!

Вглядись в меня. Придвинься же поближе.

Меня-то не обманешь, en tout cas.[35]

Ведь я не кто-нибудь иной, а ты же.

Ну да, ты сам. Все тот же кавалер,

И от меня не навостришь ты лыжи.

Давно ли мы, на общий наш манер,

Устроили — и оба нежно вместе —

В конце аллеи тайный sanctuaire,[36]

Чтоб нашей общей угодить невесте…

Или, вернее, жениху… Оно —

Такое дело, говоря без лести,

И для меня и для тебя равно

Приятным стало, даже натуральным.

Мы позабыли баб, и всех, давно.

Не притворяйтесь, милый мой, печальным,

А то испуганным, как будто вдруг

Ты сделался се qu'on appelle — нормальным,

Ведь я с тобой. И больше я, чем друг,

Я ты же сам, я лгать тебе не буду.

Не забывай — один у нас супруг,

И что ж такое, разве это к худу?

Я недурен и веселей тебя,

Но будь уверен, я с тобой — повсюду,

Захочешь — вмиг развеселю, любя…

Пристало ли тебе меня бояться?

Ведь не боишься ж самого себя?

А наши шалости, — не может статься,

Чтоб ты их так совсем и позабыл.

Я для тебя готов еще стараться…»

Тут океанца Дант остановил,

Сказав с гримасой: «Не спадайте с тона.

На вашем месте я бы опустил

Подробности иные без урона».

«Вот, быть непонятым — судьба моя!—

Ответил тот без гнева, полусонно.

Ведь это он же говорил — не я!

Вы думаете — рад я был встречаться

Вот с эдаким моим проклятым „я“?

Я от всего готов был отказаться,

Чтоб только с этим двойником моим

Я мог совсем и никогда не знаться.

Да хоть бы здесь мне не столкнуться с ним,

Здесь, в океане, в царстве темной мути!

Но мы о нем напрасно говорим.

Кто сам не испытал подобной жути,

Тот чужд окажется ей навсегда

И не поймет в моем признаньи сути».

В раздумьи Дант ему ответил: «Да,

Себя вдвойне не видел я ни разу,—

Надеюсь и не видеть никогда.

Поэтому не понял вас я сразу.

Но вот, подумав, увидал тотчас,

Что видно даже и простому глазу,

Какая мука тут была для вас.

Себя увидеть — это ль не страданье?

И встречи ждать в какой не знаешь час…

Простите ж грубое вам замечанье,

Я не успел моих обдумать слов,

Они не стоят вашего вниманья.

Я слушать дальше ваш рассказ готов».

Жилец и не сердился (от смиренья?)—

Мог Данте быть не так еще суров,—

Он лишь вздохнул: «A здесь — освобожденье

От двойника. Здесь нет его совсем

В Безмерности — хоть это облегченье».

Опять вздохнул, качаясь, и затем,

Трагическую повесть продолжая,

Сказал: «A на земле тогда ничем

Не мог его отвадить от себя я…

Должно быть, стал я ныне уж другой.

В себе я разбираться начинаю:

И уж не прав ли был он, что со мной

Он говорил так нагло и бесстыдно?

Ведь я, пожалуй, был и сам такой…

Тогда ж казалось это мне обидно

И самого себя мне было жаль.

Нет, не напрасно здесь сижу я, видно!

И не в морали дело — что мораль!

С моралью тоже можно лицемерить.

Здесь я учусь смотреть иначе, в даль,

В Безмерности — себя иначе мерить,

Я сердцем знал, Кого я обижал,

В Кого хотел — и все ж не мог не верить,

Но лгать себе упорно продолжал,

Что я не знаю,— и могу ли знать я,—

Кто это тело, и зачем мне дал.

Однако, знал, и в этом все проклятье.

Я знал, что от любви мне все дано,

Но этого и не желал признать я,

А потому вокруг меня темно…

Когда б не знал — ведь был бы я невинней,

Я это понял в темноте давно,

И был бы, может быть, пред нами ныне

Не этот мутный, черный океан,—

Совсем другой, приветливый и синий…

Но стоит ли мечтать!.. А там обман,

Всю жизнь без перерыва продолжая,

Привычкой сделал я. Но, обуян

Желаньем оправдать себя, считая

Ее за верность, надо ж верным слыть!

Но верность у меня была иная,

Я верен только телу мог и быть.

А верящих в меня давно и слепо

Я, для того, чтоб плоти угодить,

Обманывал и грубо, и нелепо.

Откроется обман? Когда-нибудь!

Не дорожил я с верящими скрепой

И, если выгодно их обмануть,

Минутой пользовался просто данной,

Не думая о будущем ничуть.

Ведь те, кто были для меня желанны,

Мне были не равны. Они всегда

Стояли в чем-то ниже, как ни странно.

И замечать я стал, что иногда —

Всё чаще — с равными мне непривычно

И как-то скучно. Это не беда,

Казалось мне. Ведь это так обычно!

И я не трогал чувства моего,

Насилие считая неприличным.

И был мне тот приятнее всего —

Вы это даже без труда поймете,—

С кем говорить не надо ничего.

Подобные дела, где, в общем счете,—

Ведь вам известно кое-что о них?—

Всё сводится к одной лишь только плоти,

Решаются в условиях своих.

Итак — мои мне делались все ближе.

Но не судил я строго и других,

Хоть и общалс я с теми, кто пониже.

А несужденьем прочих — щеголял.

Я говорил себе: „Они не ты же,

По-доброму суди их“. Но я лгал,

Не добродетель — эти несужденья,

Не доброта, когда я им прощал —

И что прощал? — но если не презренье,

То невниманье к ним и к жизни их.

Теперь я даже знаю: без сомненья,

Я никого и не видал из них,

Так были мне они неинтересны.

Я жил среди сообщников моих.

Порой и с ними мне бывало тесно,