Кублановский Год за год - Неизвестно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помню, на кухне Димы Борисова на Речном вокзале за водкой говорили о главном Феликс, Зоя Крахмальникова, Мелик Агурский — и где теперь все? Целый пласт жизни той, подсоветской, чистой по сравнению с нынешней, канул в Лету. “Погиб и кормщик и пловец…”
19 декабря — Николин день. 820 утра.
Паражизнь. Гулял с Дантоном; бомжи роются в мусорных баках, выставленных на обочины тротуаров для разгрузки. А у стоек кафе рано встающий, вполне чистенький трудовой люд Парижа пьет кофе.
21 декабря, воскресенье.
Вчера пригласили Никиту Струве и М. А. в “Веплер”. Потом сидели у нас дома около елки с огоньками. Рассказывали о своей свадьбе 55 (!) лет назад. (Сами готовили сандвичи на подворье.) Вопрос женитьбы решился в две недели. Духовник М. А. (отец Владимир Зеньковский) изумился скоропалительности решения, но — венчал. О мягкости оккупации.
25 декабря, 23 часа.
Дни на острове Бель-Иль.
Открытый космос с регулярно проходящим по нему лучом маяка, что смиренно скользит по поверхности звездного неба, даже не пытаясь туда проникнуть. Звездная дорожка: звезда такая крупная, что на океанской зыби ее серебряный след (“Рождество”, — объяснила Наташа). На старости лет оценил (полюбил) океан, космос, водные массы.
Закатопоклонники. Нередко встречал я на океане девушек, молодых женщин, неподвижно провожавших заходящее за водный горизонт солнце… Что-то остается в человечестве — пусть вот в немногих особях женского пола, — что выше и вне потребительской конъюнктуры.
27 декабря, суббота. Переделкино.
Здесь объявили опять 10 дней праздника (это чтобы беспрепятственно уезжать богачам кататься на лыжах). А что делать 10 дней населению в его хибарах, хрущобах? Ничто так не развращает души, как эта бессмысленная праздность, многочасовые кривляния шутов по ТВ, спиртное и занудное ничегонеделание.
Но разве кто-нибудь думает про моральное здоровье народа?
Собственно, существует только два полярных варианта: жизнь как служение и жизнь как проект. Первая — бескорыстна, вторая — мотивирована наживой.
Эдик Лимонов тщится (тщится комично) быть ба-а-а-льшим политиком, но остается человеком-писателем (и в этом есть даже и трогательность):
“Я сразу передал бокал телохранителю”, “Приступ астматического кашля помешал мне ответить” (в интервью). Ну разве так говорят политики?
У моих стихов еще при советской власти была широкая география. Задним числом объясняю это исключительной дешевизной билетов. Ведь я не получал больше 75 — 90 рублей, а за казенный счет, как советские литераторы, ни на какие юбилеи и декады не ездил (и вызывающе не конспирировался: читал в дороге тамиздатовскую антисоветчину).
В середине 70-х случайно узнав, что мои стихи опубликованы в “Гранях”, я раздобыл адрес журнала и заказным письмом с Центрального телеграфа послал просьбу о гонораре. И его получил! С “сертификатами” Внешторгбанка поспешил в “Березку” на Тишинке и накупил вкусностей для семьи, а для себя лимонную водку. Кстати, встретил там Вадима Борисова, который, услышав, откуда у меня валютные талоны, онемел, не поверил.
Через десять лет уже в эмиграции я приехал во Франкфурт и узнал, что это был единственный случай официальной пересылки гонорарной суммы из НТС советскому человеку. Его в “Гранях”, оказывается, помнили и считали какой-то мелкой провокацией КГБ.
29 декабря, 7 утра.
Вдруг увидел-услышал Сашу Величанского (†1990): глубокие морщины у губ, жестикулирующие в такт чтению бурые от курева пальцы, а главное, явственно голос его услышал, характерную его интонацию:
Богомольцы Богу молятся,
казнокрады всё казну крадут,
кровопийцы руманею пьют,
а побратимы знай братаются.
Как это точно и страшно: “кровопийцы руманею пьют”.
Чего нам после Саши только ни пришлось пережить, а как актуально.
90-е годы — годы гламура либерально-олигархического, постмодернистского. На смену им пришло время гламурно-патриотическое. “Почувствуйте разницу”.
30 декабря, вторник.
Сколько уж лет подряд: теплые и сырые зимы, малоснежное новогодье… Как вспомню Рыбинск, детство, всю зиму сопровождавший скрип снежка под валенками, под полозьями санок, искры мороза, елки с настоящими стеклянными игрушками, бусами и флажками — то были качественно другие зимы, — без нынешней влажности, рыхлотцы…
ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
Ноль девять
Записи
Публикация фрагментов моих дневниковых записей за 2008 год[1] вызвала противоречивые комментарии: кто-то даже посетовал, что я не разделил участи Анатолия Марченко и Юрия Галанскова. Но большинство откликов, вдумчивых, светлых, побудили продолжить публикацию — на этот раз за 2009 год.
Еще раз напоминаю, что это не окончательные выводы и итоги, но одномоментные отклики на происходящее, прочитанное, увиденное, вспомянутое…
Ю. К., Переделкино
2009
1 января.
Ночью, когда все разошлись, смотрел концерт Элвиса Пресли (“…о чем поет, обливаясь потом, / ногою дергая, бедный Пресли, / и нету в мире бесшумней песни”).
4 января.
Уезжали из Поленова — заглянули в Бёхово. Солнце только начинало золотить изморозь и иней окрестностей. В 9 утра — церковь была уж открыта; седобородый старик за ящиком. Дорога дальше: “Лишь берез серебряные руна / неподвижны вдоль шоссейных лент”.
Бунин, несмотря на весь свой лирический эклектизм, знал, что у него почем. “Неужели вы не сумели оценить, — спрашивал он Ал. Бахраха, — хотя бы моих строк о последнем шмеле:
Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого, сухого шмеля!”
Я-то как раз всегда считал “Последнего шмеля” одним из лучших у Бунина и необычайно свежим. Оно украсило бы позднего Заболоцкого — и нисколько не уступает его “Можжевеловому кусту”.
Сочельник, Paris, 8 утра.
Гулял с Дантоном уже не холмистыми поленовскими снегами, а парижскими мостовыми с повсеместными испражнениями собачек.
Отдал в починку старые свои испытанные очки — за 30 евро. И тут же в аптеке купили новые, превосходные — за 18 (в них сейчас и пишу). Наташа стала ругаться: зачем столь дорого отдаю в ремонт отслужившую свое вещь? Но ведь есть особая поэзия, благородство — реанимировать, не считаясь с затратами, то, что состарилось. Другой бы выбросил, а я починю.
Еще Солженицын взывал чуть ли не в “Письме к вождям”: “Исчезло благородное понятие ремонта”. Во Франции пока не исчезло. У нас возле дома и перелицовка одежды, и ремонт обуви; и портной и сапожник загружены по уши.
10 января.
Купил в YMCA книгу Пети Паламарчука (Носова) “„Ключ” к Гоголю”, помню, когда она выходила — в OPI — в 1985 году, я писал на нее в “Русскую мысль” рецензию. Паламарчук был догматиком-вундеркиндом, исходившим не из живого явления в его полноте, а из своих идеологических умозаключений. Вот и из Гоголя задумал он сделать святоотеческого писателя (игнорируя Достоевского, писавшего, что именно Гоголь на почве русского учительства провалился с каким-то особым треском). Предисловие Бориса Филиппова, ныне забытого, а когда-то открывавшего нам в СССР многое, ибо именно с его предисловиями нередко циркулировал у нас тамиздат.
В примечаниях Филиппов вдруг зарапортовался: “О христианстве Достоевского К. Н. Случевский говорил как о „розовом”, „сентиментальном””… Какой Случевский? Откуда взялся? Леонтьев (“Наши новые христиане”), а не Случевский.
Рассказывают, что когда кремировали Маяковского, Лиля Брик заглядывала в топку.
Проницательно-авантюрное предположение Паламарчука, что под “Мельхиседеком” Батюшков, заболевая, подразумевал Державина и его последнее стихотворение. Убедительно. Батюшков вывел Державина в образе державного библейского персонажа (уж так сопряглось в его больной голове, и, имея в виду последнее державинское стихотворение, сопряглось логично).
Незадолго до смерти Гоголь хотел было навестить юродивого И. Я. Корейшу (что жил при Преображенской больнице возле монастыря). “Подъехав к воротам больничного дома, он слез с саней, долго ходил взад и вперед у ворот, потом отошел от них, долгое время оставался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и наконец, не входя во двор, опять сел в сани и велел ехать домой”, — цитирует Паламарчук книговеда Тарасенкова. Какая концентрация русской поэзии.
Розанов игнорирует смертельное духовное восхождение Гоголя, его несравнимую (например, с “уходом” Толстого) драму. Но и Паламарчук игнорирует, накидываясь на Розанова, благородный порыв последнего: против Гоголя — за Россию. Восстание Розанова — восстание против освободительной идеологии и ее божка. По существу это восстание не против Гоголя, но против Салтыкова-Щедрина, против освободительного подкопа под Россию. (“Безумный Гоголь России выклевал глаза” — этому, конечно, Саша Величанский у Розанова научился.)