«Последний римлянин» Боэций - Виктория Уколова

И еще одна причина, по которой «последний римлянин» начал с Аристотеля, — это назревшая необходимость выработки латинской философской терминологии, адекватной греческой. В этой области в свое время немало было сделано Цицероном, но, строго говоря, ко времени Боэция латинский язык далеко не был совершенным философским языком. Он не мог не понимать, что это серьезное препятствие для дальнейшего развития латиноязычной философии, ибо без точности терминологии, понятийного аппарата нельзя рассчитывать на точность мышления и его истинность. Слова должны соответствовать мыслям. Непроясненность слов рождает запутанность толкования и непонимание смысла, а в своем крайнем выражении приводит к искажению истинного характера бытия и мышления. Боэций отмечал: «…с рассуждением дело обстоит совсем не так, как с вычислением. При правильном вычислении, какое бы ни получалось число, оно непременно будет точно соответствовать тому, что есть в действительности: например, если по вычислении у нас получилась сотня, то предметов, относительно которых мы производили счет, будет ровно сто. А в рассуждении на такое соответствие полагаться нельзя; далеко не все то, что может быть установлено на словах, имеет место в действительной природе. Потому всякий, кто возьмется за исследование природы вещей, не усвоив прежде науки рассуждения, не минует ошибок. Ибо, не изучив заранее, какое умозаключение поведет по пути правды, а какое по пути правдоподобия, не узнав, какие из них несомненны, а какие ненадежны, невозможно добраться в рассуждении до неискаженной и действительной истины»[72].

Итак, Боэций начал с «Введения» Порфирия (переведенного также на арабский, сирийский, армянский языки), авторитетнейшего сочинения, излагавшего основы логики, толковавшего «пять звучаний», или пять общих логических понятий: род, вид, отличительный признак, существенный признак и случайный признак. Учение об этих понятиях сохранило свое значение и для современной логики. Боэций переводит Порфирия, «жертвуя точности и смыслу не только риторическими красотами, но иногда и требованиями хорошей литературной латыни; он скрупулезно передает по-латыни структуру греческих словосочетаний, с артиклями и частицами, создавая новый, тяжелый и сухой, но способный передать все оттенки греческой мысли философский латинский язык»[73].

Это сочинение стало фундаментом средневековой логики, определив круг ее понятий, проблем и истолкований. Боэций же сформулировал проблему универсалий (общих понятий), которая заняла исключительное место в схоластической философии, став для нее камнем преткновения, мерилом истинности и критерием идеологической оценки. В зависимости от ее истолкования человек мог быть провозглашен инакомыслящим, еретиком, поплатиться не только своим интеллектуальным авторитетом, но даже общественным положением и свободой. Внешне менее драматично, но не менее тщательно проблема общих понятий обсуждалась и философией нового времени, пытавшейся преодолеть противоречия схоластического метода и точнее определить их место в системе рационалистического познания.

Проблема универсалий во всей ее определенности впервые возникла в учении Платона, который настаивал, что идеи — общие понятия — обладают истинным бытием, в то время как индивидуальные вещи, которые представляются людям реально существующими, на самом деле таковыми не являются. В индивидуальных конкретных вещах общее «умирает». Аристотель подверг критике платоновскую концепцию, придавая важнейшее значение тому, что общее проявляется только через единичное, данное человеку в чувственном опыте.

Порфирий в своем «Введении» к аристотелевским «Категориям» предельно обнажил проблему. Раскрывая понятия логической классификации, он перечисляет «трудные» вопросы: существуют ли роды и виды (общие понятия) сами по себе, или же они пребывают в человеческом мышлении, которое создает с помощью бесплодного воображения формы того, чего нет; если же прийти к выводу, что общие понятия все же существуют, то являются ли они телесными или бестелесными. И наконец, необходимо выяснить, существуют ли они в связи с телами или обладают отдельным существованием, независимым от чувственных тел. Порфирий ушел от решения задачи, Боэций пытается подойти к ней поближе.

Прежде чем перейти к изложению позиции «последнего римлянина», попробуем более популярно объяснить сущность проблемы универсалий. Собственно, каждый человек в своем личном опыте так или иначе получает основание для размышлений о соотношении индивидуальных вещей и их общих обозначений.

Так, не вызывает сомнений, что каждый из предметов, которыми пользуется определенный человек, является неповторимым и индивидуальным в том смысле, что человек садится, например, за определенный, именно вот этот стол, на определенный, именно вот этот стул, надевает определенный, именно вот этот костюм. Каждый человек имеет совершенно определенных единственных отца и мать, живет в данный момент в определенном, вот этом городе и т. д. Но наличие всех этих индивидуальных вещей не препятствуют пониманию того, что слова «стол», «стул», «костюм» являются определениями не только тех конкретных стола, стула и костюма, которыми данный человек пользуется, но и определяют целые классы предметов, служат обозначениями для столов, стульев, костюмов вообще, т. е. выступают как общие понятия, отражающие сущность этих предметов, делающих их самими собой. Для каждого человека отец или мать — это прежде всего его отец или мать, однако все люди и каждый человек со времени возникновения человечества были заключены в общее отношение отцовства-материнства, т. е., когда речь идет не о собственном отце и матери, а о любых отце и матери, подразумевается, что они находятся в таком же родовом отношении к своему ребенку, как ваши отец и мать к нам. Это фактически родительские отношения, которые, оставаясь в существе своей общими, могут выступать в реальной жизни в бесчисленном количестве индивидуальных вариантов.

Эти элементарные житейские примеры показывают, что общее и индивидуальное спаяно в сознании человека в неразрывном единстве, и обычно мы в обыденной жизни не встречаем больших трудностей в различении случаев, когда речь идет об индивидуальных вещах и явлениях, а когда об общих обозначениях. Однако стоит всерьез задуматься, а что же такое не вот этот конкретный стол, а стол вообще и существует ли, а если существует, то где этот «общий» стол пребывает и как соотносится со всеми индивидуальными столами, окажется, что проблема в этом есть. Не случайно же человеческая мысль билась над ее решением почти 25 веков и еще до сих пор не пришла к окончательному ответу. Следует отметить (опасаясь навлечь на себя обвинение в модернизации), что расцвет компьютерной техники снова подчеркнул остроту проблемы, ибо оказалось делом огромной сложности научить искусственный интеллект различать индивидуальные вещи и общие понятия.