Коллекция - Мария Барышева

— Лезь на дерево! — отчаянно завопила Кира и тотчас дернулась в сторону, уворачиваясь от наскочившего стража — жуткое подобие будьдога-переростка со сверкающими вишневым глазами. Краем глаза она увидела, как девчонка, подпрыгнув, ухватилась за сук, сама тут же завизжала и прыгнула за дерево, развернулась и на коротком размахе саданула стража тростью по уху. Что-то хрустнуло, но трость выдержала. Страж, слабо взвизгнув, на секунду остановился, глядя на нее почти с человеческим изумлением, потом снова рванулся вперед и налетел на трость, которую Кира успела выставить перед собой, как копье. Мощные лапы с силой ударили ее в плечи, опрокидывая на землю, и челюсти лязгнули где-то совсем рядом с лицом. Происходи все дело в кино, трость, несомненно, проткнула бы стража, как спица тающий кусок масла, и дальше все было бы просто замечательно… но трость всего лишь на мгновение удержала его на расстоянии, и гладкая ручка почти сразу же вывернулась из пальцев Киры под тяжестью мощного тела. Она ухитрилась вскинуть ноги и лягнуть стража каблуками в мускулистую грудь, но распахнутая пасть, сверкая огромными клыками, уже летела навстречу, и Кира, дико заорав и мало что соображая, со всей силы ударила кулаком, целясь во влажную черную мочку носа стража — и попала, располосовав нос серебряным перстнем. У собак нос являлся одной из наиболее чувствительных частей тела, и страж в этом отношении полностью им соответствовал — кубарем скатился с Киры почти с щенячьим визгом и ошалело замотал головой, растирая пострадавший нос лапами. Хрипло дыша, она вскочила, но сейчас же что-то ударило ее в спину и швырнуло на землю. Тут же раздался громкий рык, сухо хрустнула чья-то сломавшаяся кость, Кира попыталась ползти, но по ней тотчас же кто-то пробежал, невежливо вдавив лицом в землю. Неподалеку завизжали — громко, отчаянно, и она перевернулась, хватая губами горячий воздух. Где-то совсем рядом неожиданно грохнул ружейный выстрел, и из ствола ближайшего дерева полетели мелкие щепки, и с самого дерева кто-то истошно заорал:

— Офонарел?! В собак стреляй, дебил — не в меня!..

— Перестань… ты же в него попадешь!.. — послышался крик Софьи Семеновны, и следом тут же раздался еще один вопль — на этот раз детский и восторженный:

— Дядя Вадик, как ты так делаешь?!

Кира попыталась встать, цепляясь непослушными пальцами за ореховый ствол. В нескольких шагах от нее бился в агонии бульдог-переросток с разорванным горлом, из которого хлестала темная кровь, мгновенно впитываясь в иссушенную землю. Стражи и пес стояли чуть дальше, пригнувшись и примеряясь друг к другу — все трое страшно изорванные и окровавленные. Один из стражей походил на обычную, хоть и беспредельно жуткую дворнягу, другой же привел бы в священный ужас всех любителей пуделиной породы. У стража-пуделя не хватало уха, а плечо было разодрано до кости, страж-дворняга ослеп на один глаз, у пса подгибалась перекушенная передняя лапа. Кира в ужасе задохнулась — и дело было даже не в том, что Вадиму этих двоих никак не сдержать. Стражи подергивались из стороны в сторону, жадно поглядывая на нее, но пес не уступал дороги, глухо рыча, и Кира знала, что он не уступит ее никогда и хорошо понимала, что это «никогда» закончится очень скоро — вместе с его жизнью. Она развернулась — взгляд выхватил из сумеречного двора рваные, как вспышки, картины — бегущая к роще Софья Семеновна, столпившиеся у подъездов люди, готовые в любую секунду заскочить внутрь, их искаженные лица, и смешанное с ужасом узнавание на некоторых из них, Сан Саныч с переломленной двустволкой на руке, пытающийся дрожащими пальцами запихнуть патроны и что-то неразборчиво кричащий. Страх быть разорванной заживо толкнул ее к дому, и Кира даже пробежала несколько шагов, но тут позади снова началась драка, и повернувшись на бегу, Кира увидела, как стражи и пес атакуют друг друга веером яростных наскоков, и стражи расходятся все дальше друг от друга, и один из них вот-вот окажется у пса за спиной — и либо кинется на нее, либо вцепится псу в незащищенный загривок. И тогда, не выдержав, она закричала — и к этому дикому крику, выхлестнувшемуся из самого сердца примешалось что-то еще — что-то, что воскресило в груди знакомую боль и зажгло ярким золотом тонущие в черноте расширенные зрачки глаз, — и крик стал темным, и в нем был призыв. И призыв был услышан — и в окрестных домах, и далеко за пределами двора.

Но откликнулись на него не люди.

Толстенький тыловик — капитан второго ранга — вышел на свою ежевечернюю прогулку к пивному ларьку неподалеку от парка, и рядом с ним, на поводке, как обычно тяжело трусил пожилой лоснящийся лабрадор, к старости ставший непомерно толстым и ленивым. Он переваливался из стороны в сторону с величавой неохотой, словно кубинская матрона, раздраженный, что его сдернули с мягкого кресла, где ему спалось необычайно хорошо, даже невзирая на жару. Казалось, что вот-вот, на следующем же шаге лабрадор повалится на дорогу и уснет, и поэтому капитан был удивлен до чрезвычайности, когда пес вдруг бодро вскинул голову, словно к чему-то прислушиваясь, а потом резко рванулся вперед, дернув поводок. От неожиданности хозяин разжал пальцы, и лабрадор помчался куда-то в полумрак с такой прытью, которую не проявлял даже в щенячьем возрасте.

— Рэй! — завопил тыловик, кидаясь следом. — Рэй! Ко мне! Рэй!

Какой там — только когти по асфальту зацокали. И тотчас же мимо тыловика бок о бок молча пронеслись две немецкие овчарки, за которыми поспешал, отстав самую малость, квадратный мускулистый стаффордшир. Едва не сбив его с ног в том же направлении промчалась стайка пыльных малорослых дворняг, целеустремленно вытянув морды, словно шли по запаху чего-то необычайно вкусного. Из подъезда, который он вот-вот должен был миновать, выскочила такса и кинулась за дворнягами, волоча за собой поводок. Следом выбежала встрепанная женщина, истошно вопя:

— Джина! Джина!

— Тай! — закричал кто-то позади. — Тай, твою мать! Куда тебя понесло?! Тай!

Тыловик, повинуясь внезапно проснувшемуся инстинкту, резво отпрыгнул к бордюру — и вовремя — по дороге с сумасшедшей скоростью, словно сорванный ураганом башенный кран, шумно дыша пролетел огромный мастино, под которым, казалось, содрогался асфальт.

— Что ж это такое? — озадаченно пробормотал капдва и тут же дернулся в сторону, когда в одном из окон второго этажа, под которым он стоял, послышался грохот, крики и звон бьющейся посуды. Он вскинул голову, и в этот момент окно с дребезгом расплескалось, и в палисадник вместе с тучей осколков вывалился здоровенный ротвейлер. Тотчас вскочив и не удостоив вниманием застывшего неподалеку человека, ротвейлер развернулся и помчался куда-то в глубь дворов, где исчезли и прочие псы, сильно хромая и печатая на асфальте кровавые следы. Откуда-то со стороны автостоянки пробежала кавказская овчарка, звеня длинным обрывком волочащейся цепи, и тыловик встрепенулся, услышав и вблизи, и вдалеке перепуганные и злые крики. Белым призраком мимо него промелькнул азиат, вскинув обрубок хвоста, а следом за ним хлынул настоящий собачий поток — дворняги, овчарки, питбули, бульдоги, таксы, боксеры, афганы, спаниели — с обрывками поводков и без них, бегущие молча и пыхтящие от жары и натуги. Облезлая дворняга бежала плечо к плечу с ухоженной многосотнедолларовой бразилейро, и в их движениях и поблескивающих глазах была одинаковая целеустремленность. Пушистый ярко-рыжий чау летел вперед, словно разъяренный медведь, походя расшвыривая путающихся под ногами коротколапых откормленных ши-тцу и французских бульдожек. Собаки вылетали из подворотен, выскакивали из подъездов, кто-то проламывался и сквозь оконные стекла, и больше всего перепуганного тыловика поразило даже не их количество, а то, что псы бежали молча и решительно, и ни один даже не сделал попытки повернуть назад или отвлечься на что-то. Это была стая — слаженная, сбитая, бесстрашная, и казалось, что ее позвал кто-то, чьего зова ослушаться было невозможно.