Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

Народ начинает сопротивляться. Героизм нелюдей вселял бы трепет, будь от него хоть на гран толку. Огненные стрелы беспомощно стекают с керамической брони. Кто-то из огриллонов сообразил, как стрелять из силовых винтовок. Воспользуйся они матюками, пользы было бы больше.

Одинокая дриада встает на пути мчащегося штурмкатера, и ее засасывает вместе с копьецом в воздухозаборник. Все, что от нее остается, вылетает алым туманом из дюз, но копьецо-то стальное. С пронзительным скрежетом турбина пережевывает себя на металлолом, катер заваливается набок, цепляет бортом мостовую и подпрыгивает, пламенным метеором пролетая у меня над головой, и отскакивает снова, прежде чем врезаться в фасады Квартала менял и взорваться. Здание банка рушится, а чертова жестянка продолжает свой фейерверк по мере того, как рвутся боеприпасы: словно петарды, хлопушки и огненные колеса.

А Райте, сучий потрох, так и сидит там, где я его оставил, у фонтана, методично вскрывая замок на своих кандалах, с мечтательной улыбкой на лице оглядывая кровавую баню вокруг. Турболет в очередном заходе поливает улицу из пушки; линия разрывов вот-вот упрется Райте в нос, так что я хватаю его за шкирку и затаскиваю в фонтан, к себе.

Когда он выныривает – после того, как три, не то четыре пули калибра 25 миллиметров вышибают куски из краев чаши, минуя, по счастью, нашу нежную плоть, – по физиономии его блуждает та же мечтательная улыбочка. Он лежит на спине; вытекающая из разбитой чаши грязная вода клубится вокруг него кровавыми облаками. Рев турбин и грохот взрывов сметают слова, но я читаю по губам:

– Ты спас мне жизнь .

Я встряхиваю его так, что макушка бьется о камень.

– Где Ма’элКот? – ору я в спрессованный грохотом воздух. – Ты чуешь его? Он приближается или остановился?

– Ты сказал, что убьешь меня, если выдастся случай ! – кричит он в ответ. – А вместо того спас!

– Я передумал, блин! Довольно? Не заставляй меня пожалеть об этом! Где Ма’элКот ?!!

Глаза его стекленеют, взгляд устремляется в тихие дали, где кровь, дым, грохот сражения – даже не сон.

– Остановился, – говорит он, понизив голос. – Остановился. В половине дня пешего пути примерно.

Господи.

Я отпускаю его плечи и утыкаюсь в ладони лицом.

Никогда не думал, что могу потерпеть поражение столь сокрушительное.

По хорошей дороге монах может отмахать за день тридцать миль. Я знаю, почему остановился Ма’элКот и почему в пятнадцати милях от города.

Я знаю, чего он ждет.

Господи!

Я молил об ошибке, и вот что ты мне ответил!

5

Делианн вздохнул.

Он взял клинок в руки и понял, что боится. Слишком внятно помнилась ему нестерпимая мука растянутого сверх вообразимого рассудка, которую испытал он, заглянув в душу богини; чародей опасался, что, слившись с ней мысленно, он лишь выжжет себе мозг в мгновенье ока.

Чем браться за рукоять Косалла и встретиться с ней лицом к лицу, Делианн мысленно потянулся к силовой цепи, которую сковал, чтобы соединить богов с рекой, а реку – с богами, и, нащупав ее, из цепи превратил в цепочку озер, по которой, минуя шлюз за шлюзом, текла боль. Он направил по этой цепочке к ее истоку мысленный щупик, осторожно, почти нежно нашаривая самые края сознания богини.

Он нашел ее в обширной бездне ужаса и сомнения: облаченной в свет, рыдающей кровавыми слезами.

Подняв голову, воззрилась богиня на гостя, но чародей понятия не имел, что видит она: тела своего он не ощущал и не имел лица, представляясь себе бесплотной искрой сознания.

– Я знаю тебя .

Она простирает пробитую ножом руку, словно предлагая поцеловать бескровные губы краев раны. Другой рукой она прикрывает грудь над сердцем.

– Ты снова явился мучить меня?

– Надеюсь, нет, – ответил он.

– Моя дочь , – простонала она, и светоносный плащ потемнел, словно зимний вечер. – Дочь моя умирает!

Чародей вспомнил о Деметре и Персефоне, но не мог бы решить, принадлежала эта мысль ему или богине.

– Многие живут. Ты должна спасти тех, кого еще можно спасти.

– Некогда назвалась я избавительницей , – ответила она. – Ныне я лишь тень умершей. Я не в силах никого спасти .

– Я не стану спорить. Действуй.

– Как могу я? Без тела… без воли…

– Тело есть у меня. Возьми меня, как пыталась овладеть Райте. Я восполню недостающее в тебе.

По щекам ее потекли кровавые слезы.

– Ты не знаешь, что готов предложить…

– Я не предлагаю. Я требую: возьми меня. Спаси их.

Он отворил свой разум перед раненой богиней.

Она беспомощно поплыла к нему.

– Ты умрешь , – прорыдала она.

И он ответил:

– Знаю.

Он притянул ее к себе, и она окутала его, проникла внутрь, обернулась им. Чародей принял на себя ее боль и одарил своей волей. Сквозь него она потянулась к силе реки, и тихо звеневшая в сердце его Песнь Шамбарайи загремела титанической мощью.

Пять минут.

6

Бог ощутил, как коснулись внутренней сути его мысленные щупальца, отдававшие запахом речной богини…

И погасли.

Тварь, которая была некогда Артуро Коллбергом, ощутила, как гаснет в ее коллективном сознании эхо страданий богини; миг спустя утихли неслышные рыдания Веры, и тварь поняла, что ее предали.

Девчонка потеряла сознание, и связь была разорвана.

Ярость взорвалась в его мозгу, стирая своим блеском лужок на берегу Великого Шамбайгена, стирая Ма’элКота, расхаживавшего вдоль кромки воды в своем модном костюме, стирая лимузин, социальных полийцейских, Эвери Шенкс – заставив на мгновение забыть даже о божественной мощи.

На долю секунды тварь снова стала Артуро Коллбергом, некогда администратором, снова преданным…

Его предал Майклсон.

Взревев, он метнулся через салон, ухватив девчонку за воротничок белой ночной рубашки, стиснул в кулак артритичные пальцы – и руку его перехватила стальная перчатка безликого социального полицейского. Он попытался вырваться, но с тем же успехом он мог двигать горы иссохшими руками.

Место гнева заняла безысходность. Он обвис, беспомощный – и это давно привычное бессилие вернуло его к себе. Снова он был богом, и счастлив этим.

Бог понимал, что девчонка отравлена; чародейским оком Ма’элКота бог видел, как рассудок ее неспешно скатывается к порогу смерти. И теперь бог ощущал, что меч находится в Палате правосудия столичного Зала суда.

В тот самый миг, когда знание явилось к нему, где-то в невообразимых недрах десяти миллиардов подсознательно связанных разумов родился импульс. Возможно, он пришел от Ма’элКота, или Коллберга, или Марка Вило, или любого из взаимно неведомых членов Совета попечителей; от инженера-химика в «СинТеке» или от подпольного оперативника социальной полиции, проникшего на незаконную сходку рабочих, от домохозяйки в Белграде или дворника в Новом Дели. А может, импульс родился у них одновременно: вот еще один способ разделить вину. Одна десятимиллиардная доля ответственности – бремя достаточно легкое даже для самой чувствительной совести.