Волкодав - Мария Васильевна Семенова

Кавтин даже приподнялся с земли:

– Тебе почём знать!…

Эврих оглянулся на Волкодава и пояснил:

– Мой друг видел его. Здесь, в Четырёх Дубах. Это мы Иннори сказали, будто меч… На самом деле мой друг задал Сенгару хорошую трёпку, отнял оружие и велел не показываться на глаза.

– Как!… – задохнулся купеческий сын. – Да я… я его… я к государю Альпину…

– Нет, – сказал Волкодав. – Сенгар теперь далеко и не вернётся, пока не выживет из ума. Пусть Иннори считает его героем. Он его любил.

Эврих тяжело вздохнул и наконец перешёл к делу:

– Иннори называл Сенгара очень похожим на Канаона.

Мгновенно побелевший Кавтин при этих словах взвился на ноги и двинулся к ним, стискивая кулаки:

– Не смей упоминать Канаона… Ты хочешь сказать, что мой брат…

– Сядь! – зарычал Волкодав. – Твоя мать уже утратила одного сына из-за того, что слишком баловала его. И чуть не утратила второго, оттого что доверила присматривать за ним чужим людям! Ещё не хватало ей тебя потерять из-за того, что сам дураком родился!

Кавтин ощутил его взгляд, как стену, которую не прошибёшь ни грудью, ни лбом. И даже мечом навряд ли разрубишь. Он медленно разжал кулаки и сел почти туда же, откуда встал. Там успело натечь с его одежды сырое пятно, но вспышка ярости помогла не чувствовать холода.

– Я хотел сказать, – невозмутимо, словно ничего не случилось, продолжал Эврих, – что мы умолчали об истинном поведении недостойного Сенгара, дабы Иннори, любивший его, не опечалился и не замкнул своё сердце против людей. Пусть Священный Огонь, что правит вами, нарлаками, даст ему прожить жизнь, не вкусив новой измены… И ещё я хотел сказать, что мы намеренно не открыли твоей матери всего, что знаем про Канаона. Сына ей всё равно не вернёшь, так пусть хоть помнит его таким, какого можно любить. Каким можно гордиться…

Кавтин открыл рот говорить… И закрыл его, не издав ни единого звука.

– Когда он подался в наёмники? – спросил Волкодав. – Лет десять назад? А домой сколько раз заезжал?… Три раза? Два?…

Вечером аррант снова побывал в доме наместника, побеседовал с лекарем, навестил Иннори. Госпожа Гельвина никогда прежде не разрешала младшему сыну вышивать при светце, опасаясь, как бы он не испортил глаза. Теперь уступила, зная, что работа способна отвлечь его даже от боли. Мальчик с торжеством показал Эвриху кусок полотна. Заточенным кусочком угля на том полотне был нарисован большой пёс. Свирепый зверь топорщил загривок и собирался броситься в бурную реку, откуда махал рукой тонущий человек. Осталось нарисовать камни и деревья на берегу. Эврих долго сидел рядом с Иннори, вспоминая, как что выглядело в том месте, где они его отыскали.

Больные ноги Иннори укрывало толстое меховое одеяло. Его семья тронется в обратный путь самое раннее через месяц, когда кости начнут подживать уже как следует и не будет опасности потревожить лубки. Эврих в последний раз провёл над ними ладонью, убедился, что лечение шло своим чередом, взъерошил мальчику волосы и притворил за собой дверь. Он не стал говорить ему, что они со спутниками собирались покинуть Четыре Дуба завтра поутру, вместе с горшечником. Ещё не хватало прощаться и объяснять, почему не пришли ни Сигина, ни Рейтамира, ни Волкодав.

Утром, когда встало солнце и постояльцы вышли наружу, их приветствовал доносившийся со стороны ворот стук молотка. Оказывается, после вчерашнего происшествия хозяина осенило замечательным названием для двора, и рукоделы-работники на радостях успели вырезать и даже раскрасить новую вывеску. Блестя подсыхающим лаком, над воротами расправляла аршинные крылья чёрная летучая мышь. Её выстрогали с большим знанием дела: чувствовалось, мастеровым было на что посмотреть, ничего не понадобилось и выдумывать. Деревянное чудище висело на рукояти кнута и, щеря клыки в палец длиной, терзало ими растрёпанный плетёный ремень. Можно было не сомневаться, что вещественное свидетельство подвига уже хранилось у хозяина в шкафчике, готовое предстать перед глазами недоверчивых и любопытных гостей. Новое название двора, выведенное нарлакскими буквами, гласило: «перегрызенный кнут».

На могилах стихают столетий шаги.

Здесь давно примирились былые враги.

Их минует горячечных дней череда:

За порогом земным остаётся вражда,

И ничтожная ревность о том, кто сильней,

Растворилась в дыму погребальных огней.

Об утраченных царствах никто не скорбит -

Там, где Вечность, не место для мелких обид.

…А наследников мчит по земле суета,

И клянутся, болезные, с пеной у рта,

На могилах клянутся в безумном бреду

До последнего вздоха продолжить вражду:

Неприятелей давних мечу и огню

Безо всякой пощады предать на корню

И в сраженьях вернуть золотые венцы…

Ибо так сыновьям завещали отцы.

7. Город Кондар

Йарра сидел на пыльном камне возле городских ворот и от нечего делать рассматривал свои руки. Руки были исцарапанные, с обломанными ногтями и довольно-таки грязные, но цвет кожи оставался ещё различим. Красновато-смуглый, как свежий, не успевший устояться загар… Вот такие руки. Ни то ни сё. Не медные, как у отца, и не золотистые, как у мамы. Серединка на половинку, не пойми что. Когда он был маленьким, его это очень печалило. «Так всегда, Йарра-ло, – утешала мама. – Если у ребёнка родители из разных племён, Боги непременно дарят ему что-то от одного, что-то от другого. Но от обоих – только самое лучшее…»

Когда его принимались дразнить после очередной ссоры в игре, мамины слова казались ему слишком слабой бронёй, неспособной защитить от обид. Он даже начинал понимать, почему его бабушка, мать матери, так не хотела для дочери мужа из горного племени. Хотя бы этот Йаран Ящерица и приходился младшим братом Элдагу, вождю истинных итигулов с горы Четыре Орла. Йарра помнил рассказы мамы о долгом сватовстве его будущего отца. О том, как молодой итигул получал отказ за отказом и наконец прибег к последнему средству: обнажил грудь и провёл по ней три глубокие черты боевым кинжалом, омочил в крови ладонь и протянул её неуступчивой женщине, ранами подтверждая клятву любви. Тут уж суровой бабушке ничего не оставалось, как только взять руку дочери и вложить её в эту окровавленную ладонь. Йарра помнил три длинных шрама на груди у отца. Он очень гордился отцом. Иногда он пытался представить,