Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

яйца и апельсинового сока. – Вы выглядите иначе, чем обычно. Иногда полезно выпустить пар, хотя в целом вернее следовать сложившимся привычкам. Алкоголь и наркотики в больших количествах разрушающе действуют на печень. Купили новый дождевик? А я вот собираюсь надеть один из своих и пойти погулять в парк.

От этих слов, произнесенных совершенно нейтральным тоном, Космиста бросило в дрожь. Он быстро ушел в свою комнату, упал на кровать и уснул, не сняв даже модного дождевика, хотя утро выдалось ясное. Солнечный свет вкрадчиво струился в высокие окна сквозь блуждающую листву осенних деревьев, он оплетал комнату десятками ветвящихся золотых волокон, и в этом свете Космисту приснились не субботние свечи, не переплетающиеся улицы древнего Амальдауна, не царственная Ирма, не австрийский старик с пером зимородка на шляпе, не белый палтус на белой тарелке, не суровое славянское лицо, высеченное из гранита, не разлетающиеся страницы бойко нарисованного комикса, не русская девушка на кожаном кресте, не белый коридор, ощетинившийся фаллосами, торчащими из стен, не девочка-ангел в бронзовой каске, обвившая руками черный крест – обнимающая его почти с такой же растерянной нежностью, с какой обнимала она плечи Воина-освободителя. Приснились не копы-велосипедисты в зеленых эластичных униформах и даже не черное болотце в недрах тевтонского леса, где на дне обитает гигантская золотая жаба.

Всё это ему не приснилось, а ведь могло присниться! Более того, всё это обязательно приснилось бы, если бы сознание его не оказалось связанным узами, но никакой Воин-освободитель не освободил его от этих связующих золотых волокон, поэтому он стоял в солнечном и тенистом парке среди кустов, в длинном дождевике, а навстречу ему из аллейной глубины шла незнакомка в легком летнем пальто с пуговицами из смуглого янтаря, а в янтаре-то – о-го-го! Там плясали и ветвились они – золотые волокна.

Ее детские серьезные губы по-прежнему оставались сомкнутыми, неулыбчивыми, но какой-то смешливый девичий голос у него в мозгу спрашивал его на чужом, но понятном ему языке:

– А всё же, вы любите меня или мои пуговицы?

И другой голос, мужской, в котором он с трудом узнавал свой собственный (ибо наяву он никогда еще не пропитывался столь брызжущим неземным весельем), отвечал ей:

– Конечно пуговицы, дорогая.

Космист проснулся через несколько часов и сразу вспомнил, что обещал приехать в Обсерваторию. Туда он и направился, не переодевшись и не побрившись, что, безусловно, показалось бы тревожным симптомом проницательному психиатру, ибо, как правило, Космист соблюдал чрезвычайную аккуратность.

Хакир Амальдаун уже ждал его в псевдоготическом кабинете, в небольшом стрельчатом домике, примыкавшем к Главной Обсерватории. Никогда прежде Космист не удостаивался приглашения в этот кабинет. Здесь было пустынно, просторно – особых украшений не было, если не считать бронзового кальяна на восточном столике, да еще одна картина на стене (Космисту показалось, что это старинное полотно, написанное кем-то из мастеров раннего барокко). Письменный стол с несколькими лампами и два белых вращающихся кресла, в одном из которых сидел пигмей или бушмен с черными глазами. Амальдаун был одет так же, как любил одеваться Эксгибиционист: узкий, модный темно-синий костюм и такого же цвета рубашка. Одежда, надо полагать, предназначалась для состоятельного мальчика лет одиннадцати.

– Садитесь, – сказал черноглазый пигмей, обойдясь без рукопожатия. – Нам предстоит долгий разговор. Как в романах Достоевского.

Космист не читал Достоевского и не знал, что в его романах присутствуют долгие разговоры.

– Вы, наверное, спрашиваете себя, какого рода интерес мог преследовать во вчерашнем заведении такой человек, как я? Сладострастие или наука? Отвечу: и то и другое. Со сладострастием всё понятно, а вот при чем тут наука? Видите ли, я склонен рассматривать оргиастические сообщества как эскиз, как предварительный набросок возможного и, скорее всего, очень далекого будущего. Недавно я участвовал в одной весьма представительной конференции, посвященной ускоряющемуся росту человеческой популяции на планете Земля. Проблемы перенаселения, демографические вспышки, контроль за рождаемостью – обсуждался именно этот круг вопросов. Присутствовали экологи, социологи, антропологи, политики, врачи. В последнее время к такого рода дискуссиям нередко привлекают и нашего брата космиста. Естественно, чтобы обсудить перспективы возможных решений проблем перенаселения с помощью будущей колонизации других планет. Марса, например. Вы знакомы с моей книгой о Марсе? Сам я считаю эту работу устаревшей, но профаны обожают этот ранний текст. Поэтому они меня туда и пригласили. Я не люблю обманывать ожидания. Я говорил, конечно же, о Марсе. Но думал я не о Марсе.

Амальдаун сделал долгую паузу, в течение которой неподвижным оставался его взгляд, устремленный в лицо Космиста.

Наконец Амальдаун снова заговорил. Голос его сделался еще более тяжелым и вязким.

– Несмотря на все возможные предупреждения об ужасах, которые приносит с собой перенаселение Земли, человечество продолжает упорно размножаться и одновременно беспощадно издеваться над биосферой, уничтожая ее. Всем известно, что человек ломает, портит и убивает роскошный подарок, который ему почему-то преподнесли. Так испорченный ребенок терзает нежное и драгоценное животное, которое родители подарили ему, полагая, что очарование этого животного сможет пробудить любовь в невзрослом сердце ребенка. Откуда же у человечества, в целом отнюдь не избалованного, замашки извращенного чада богачей?

Приходится предположить следующее: оголтелое размножение и убийство биосферы не изъян человеческой программы, а ее основное содержание. Возможно, человечество запрограммировано на слияние в единое существо, наподобие мха или плесени. Это существо должно объять земной шар: сомкнувшаяся антропосфера, цельная, слившаяся в единую живую ткань нового существа, должна заменить собой биосферу Земли.

В этом случае человечество освоило окружающий Землю участок космоса лишь для того, чтобы постепенно вынести вовне все элементы техносферы. Представьте себе, коллега: не только все растения и животные, но и все гаджеты постепенно устраняются с поверхности нашей планеты. Эта поверхность отдана исключительно людям, и они заполняют ее всё более тесно, пока их тела не прижимаются вплотную друг к другу, превращаясь в молекулярную структуру нового сферического существа. Выясняется, что все века человечества были веками предрождения Единого Антропоса. Действительно, мифы многих племен говорят, что некогда все люди были единым существом – гигантом, который затем распался на микроэлементы. Древние индусы называли его Пуруша, древние китайцы – Пань-Гу, древние евреи предпочитали имя Адам Кадмон. Мы же назовем его Антропосом. Кто знает, возможно, в течение миллионов лет это гигантское изначальное тело упорно воссоздает себя, восстанавливая свою целостность?

Представьте себе земной шар, вся поверхность которого покрыта плотно сомкнувшейся массой живых тел, – в том будущем людям уже не нужны будут дома, приборы и одежда: голые, неразрывно спаянные друг с другом… Их сплетет