Листы дневника. Том 1 - Николай Рерих

В каждом обращении Шри Васвани обращает внимание человечества на неотложное. Он зовет о тех истинах, которые, казалось бы, должны явно лежать в основе человеческого бытия. Но в глубоких скрынях захоронены светлые истины. Так часто они залиты базарной тривиальностью и пошлостью извращенного рассудка. Нужно иметь подвижническую отвагу, чтобы и на перекрестках сутолоки напоминать прохожим о том, куда они идут и зачем идут.

Можно ли молчать, когда на глазах происходит явление человеконенавистничества, когда гремит насмешка над самым священным? Можно ли молчать, когда под уловкою скепсиса потрясаются вечные корни? Кто же говорит против наблюдений и исследований? Все честные непредубежденные исследования приводят к той же неоспоримой Истине. Издания, подобные "Новой Заре", как окно во тьму открытое. Несут далеко зов и, конечно, принесут и ответ.

Широко раскинулись в мире светлые, ищущие души. Они щедро рассыпаны. Не обойдена ими планета. Но часто не знают они друг о друге. Часто скорбят они в такой справедливой напряженности. Часто пытаются заглянуть дальше, ибо сердце знает, что у них есть и друзья, и сотрудники, но, по человеческому зрению, их не видно, и в пределах человеческого слуха — они невнятны. Велика задача и обязанность каждого светло объединяющего органа. Ведь это тот самый мост, без которого друзья и не найдут друг друга, без которого и прекрасная беседа не состоится.

"Новая Заря" всходит тогда, когда мы понимаем, что для радости и любви насаждены сады благоухающие, в которых каждый труд уже будет благословением. Когда слышим благословенные зовы Шри Васвани, и в далекой пустыне мы радуемся. Ведь он зовет к тому же осознанию, к тому же сотрудничеству, к тому же взаимопониманию."Близко Заря, но еще ночь", — так говорил страж в устах библейского пророка. Уже тогда ощущались признаки Зари, а теперь они, значит, еще ближе. Сбережем для Зари наши лучшие приветствия.

2 Августа 1935 г.

Публикуется впервые

Судьба

"Рембрандт с первых же шагов своей деятельности выходит за пределы локального значения, и все его дальнейшее творчество есть явление общечеловеческого смысла. Тяжелая трагедия его жизни и деятельности теряет чисто бытовой и исторический смысл, а становится, подобно трагедиям всех великих страдальцев, огромным символом. При этом символизм искусства и жизни Рембрандта носит роковой характер. Все, что случилось с ним — должно было случиться по каким-то верховным законам. Весь ужас этой жизни приобретает именно благодаря своей чрезмерности грандиозную красоту. Это подлинная Голгофа, крест, непосильный для средних людей, которого удостаиваются лишь избранники.

Вглядываясь в эту логическую во всех своих перипетиях трагедию, постигаешь и ее внутреннюю гармонию. В ужасном финале этой жизни человека, когда видишь Рембрандта больным стариком, оставленного всеми, предающегося вину, живущего в нищете, то содрогаешься, но и понимаешь, что такой конец был самым величественным, самым достойным для гения. С точки зрения какой-то Высшей Справедливости, более достойным и прекрасным, нежели чума столетнего богача Тициана, нежели прощание Рубенса с красавицей женой и переутомление Веласкеса придворными обязанностями. Рембрандт "сподобился мученического венца" и, вопреки рассудку, видишь в этом высшую награду".

Во многом Александр Бенуа находил глубокие характеристики, но в этом суждении о судьбе Рембрандта, о мученическом венце, о красоте вопреки рассудку, он дал еще одно свидетельство глубочайшего суждения. "Вопреки рассудку" — это простое и убедительное выражение, наверное, многим казалось и неуместным и неопределительным. Тягостные дни телесного Рембрандта и Франса Гальса для многих никак не покажутся апофеозом достойным.

Придворное рыцарство Ван Дейка, наверное, кому-то кажется замечательным завершением великого художника. Но за этими внешне блестящими завершениями кажутся и другие, сияние которых настолько насыщенно, что не каждый глаз различит его. Совершенно так же электрическая искра в своем чрезвычайном напряжении делается уже недоступной человеческому глазу.

Как-то обсуждалась судьба Жанны д'Арк. Собеседники старались предположить, какой именно завершающий аккорд явился бы самым сияющим для светлой воительницы. Делались разные предположения. Доходили до того, что кто-то видел ее королевою Франции. Но после всяких примерных суждений пришли к тому, что сужденный превышним законом аккорд был самым незабываемо величественным. Конечно, никто не забудет и не оправдает предательских судей Жанны д'Арк. Так же точно никто не будет отстаивать тех квазизнатоков искусства, которые осудили ныне знаменитый "Ночной Дозор" Рембрандта или его не принятую ратушей картину, ныне являющуюся драгоценным достоянием королевского музея в Стокгольме.

Темные осудители, невежды и предатели таковыми и остаются. Они ведь вовсе не занимались ковкою мученических венцов. Они как были исчадиями ада, так и остались в той же зловонной тьме. Но совершенно вне их соображений, вне всяких земных допущений и пониманий, самый превышний закон обращает уголь в сияющие алмазы. Наверное, каждый захотел бы прибавить к двум сказанным разнородным примерам еще множество самых замечательных свидетельств воздействия превышнего закона. От самых высоких примеров и до повседневности можно видеть, как для каких-то мирообразований, для каких-то будущих укреплений куются незабываемые венцы.

Лишь бы только знать о путях несказуемых и гореть пониманием их. Тот же Рембрандт мог закончить старьевщиком или главою местной гильдии, или капитаном стрелкового общества. Мало ли какой благополучный, с обычной точки зрения, конец можно бы приложить к Рембрандту. Ведь был он собирателем, а от собирателя до старьевщика путь не так уж сложен. Был он богатым домовладельцем — по времени мог приумножить всякую недвижимую собственность. Мало ли кем он мог быть и "покойно" почить в пределах города. Но этого не должно было случиться по закону нереченному. Ценности, выраженные Рембрандтом, были оценены на каких-то совсем других весах — невидимых.

Жанна д'Арк могла остаться сельской провидицей, могла пророчествовать и исцелять. Могла окончить работу почитаемой аббатиссой, а не то и уважаемой гражданкою. Ко всему были пути. Но Великий Закон должен был в ней найти еще одно светлое свидетельство Истины. Пламень ее сердца, пламень костра — венец пламенный — все это далеко поверх обычных законов. Даже поверх обычного воображения человеческого.

Люди говорят о судьбе. Из каких же замечательных звеньев складывается так называемая судьба? От мирного стада до костра пожирающего. От верха благополучия до высшего испытания нищетой. Какими же человеческими формами высказать такие высочайшие построения? Высказать-то их и нельзя, но можно почувствовать. Не только можно, но должно почувствовать, ибо в них заключены светлые вехи нового мира.