Наполеон Бонапарт - Альберт Манфред

Наполеон понимал, что прежний режим самодержавной деспотической власти уже невозможен. Была восстановлена империя, но либеральная империя; он пригласил Бенжамена Констана, человека, к которому никогда не питал личной симпатии, в Тюильрийский дворец и поручил ему составить дополнения к конституции. Этот так называемый Дополнительный акт, подготовленный Бенжаменом Констаном, представлял собой компромисс. Из конституции Бурбонов была заимствована верхняя палата — палата пэров. В конституцию были внесены некоторые изменения: имущественный ценз был понижен по сравнению с конституцией Людовика XVIII. Но разница была сравнительно невелика. Правда, Наполеон восстановил национальный суверенитет и систему плебисцита, и «Дополнительный акт» был одобрен большинством голосов. Но этот «Дополнительный акт»— Бенжаменка, как его пренебрежительно прозвали, — никого не удовлетворял. Новая конституция, естественно, не могла удовлетворить и народ, ибо конституция по существу ограничивала инициативу и участие народа в политическом управлении; она устанавливала режим буржуазно-либеральной империи, тогда как народ ожидал не либеральной, а демократической организации власти.

Наполеон понимал, что если он сумел без выстрела завоевать власть, то этим обязан прежде всего народу. Но он уже в такой степени за годы своего царствования превратился в монарха, что он не рисковал, не смел, не решался опираться до конца на народ.

В сущности ему надо было все начинать сначала: вернуться к политике 1793 года, довериться народу, довериться простым солдатам, продолжать революцию с ее высшего, якобинского этапа. Никогда популярность Наполеона в народе, в армии не была так велика, как в эти весенние дни 1815 года. Все прежние обиды были забыты — забыты его непомерное честолюбие, опустошительные войны, на которые он обрекал французский народ и народы Европы; все ушло в прошлое. Для народа, для солдат он был по-прежнему «маленьким капралом», сумевшим одним мановением руки избавить Францию от ненавистных черных пауков, от эмигрантской нечисти, готовой высосать всю кровь французского народа. Его встречали возгласами: «Да здравствует император! Долой дворян и попов!» И в первые дни возвращения он понимал этот язык народного возмущения; он отвечал: «Я повешу на фонарях предателей и изменников» — то был язык эпохи штурма Бастилии, язык 1793 года.

Но это длилось недолго. Поселившись снова в Тюильрийском дворце с его роскошью и великолепием, проводя часы в совещаниях с министрами и политическими лидерами, он вновь ощутил себя монархом, императором. Наблюдательный, умный Понтекулан заметил, что в этих бесконечных разговорах с бывалыми политическими дельцами он слабел; эти бесплодные политические разговоры опутывали его, как Гулливера в стране лилипутов, тысячами сетей[1234]; вместо того чтобы действовать, он терял время в никчемных переговорах.

На торжественное открытие законодательных учреждений он явился вместе со своими братьями в странных и неуместных нарядах членов императорской семьи — в шелковых чулках, в расшитых золотом одеяниях. Этот ли костюм соответствовал народным представлениям о «маленьком капрале», о герое Монтенотте и Лоди?

То отражение счастья, чувства слитности с народом, веры в свою звезду, которое прочли на его лице в незабываемый вечер 20 марта, когда он возвратился в Париж, больше уже не появлялось. Его окружали теперь со всех сторон заботы, и он ясно видел огромность стоявших перед ним, перед страной задач.

Он обратился ко всем европейским державам — к России, Англии, Австрии, Пруссии — с предложениями мира — мира на условиях status quo. Он торжественно заявлял, что он отказывается от всех претензий, Франции ничего не нужно; ей необходим только мир. Он хорошо понимал, что сохранить власть, сохранить поддержку народа он может, лишь избавив его от ужасов войны. Но это было не в его власти. Он переслал Александру I забытый второпях французским королем секретный договор 3 января 1815 года Англии, Австрии и Франции против России и Пруссии. Он был оценен должным образом, но это ничего не изменило в отношениях держав к Наполеону; ему была объявлена война — насмерть[1235].

У Наполеона в течение какого-то времени сохранялись иллюзии в отношении Австрии: он ждал возвращения Марии-Луизы и сына; он надеялся, что его тесть император Франц посчитается с интересами дочери, своего внука. И в этом ему пришлось разочароваться. Отрезвляющее письмо из Вены сообщило, что жена ему неверна, что она утешилась с каким-то ничтожным Нейпергом, что сына никогда не отдадут отцу, что герцога Рейхштадтского хотят воспитать как врага Франции[1236]. Он принял и это страшное для него известие внешне спокойно. Ни взрыва ярости, как это бывало в прежние годы, ни даже лишнего жеста. Жизнь научила его многому. Он отдавал себе, видимо, отчет в том, что надеяться вовсе больше не на что; напротив, все его враги, враги новой Франции объединяют свои силы. Он отчетливо понимал и роль Австрии. Вероломный, лживый Меттерних, объединившийся с давним злобным врагом Бонапарта, с Поццо ди Борго, проводил дни и ночи, обдумывая сатанинские планы, как вернее накинуть удавную петлю на шею Наполеону.

Декларация 13 марта, принятая главами европейских правительств, объявляла Наполеона вне закона, «врагом человечества»[1237]. Это означало, что Франции предстояла беспощадная борьба против всех объединившихся сил европейской реакции. 25 марта была юридически оформлена седьмая коалиция. Все или почти все государства Европы двинулись военным походом против наполеоновской Франции.

Хотел того Наполеон или нет, Франция снова должна была воевать; на этот раз ей навязывали войну, и она не могла от нее уклоняться; решение ее судеб вновь переносилось на поле сражений.

***

Весной 1815 года положение Франции стало вновь угрожающим. Неисчислимые силы коалиции европейских монархий по разным дорогам двигались к французским границам. Соотношение сил было явно не в пользу Франции. Но разве в 1793 году положение было лучше? Тогда Франции тоже приходилось сражаться со всей Европой, и она побеждала.

Вместе с Даву, на посту военного министра, как и в армии, обнаружившего замечательное организаторское дарование, вместе с Карно, в котором никогда не умирал великий «организатор победы» 1793 года, Наполеон спешно формировал новую армию. Карно предлагал чрезвычайные меры: вооружить ремесленников, все беднейшие слои общества, создать из них многотысячные отряды Национальной гвардии. Наполеон не принял это предложение: он боялся возврата к революционным методам 1793 года; он остановился на полпути[1238].