Сборник Поход «Челюскина» - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пришел Громов. На душе стало спокойнее. В первый день никто не отстал. Завтра Громов пойдет в моих пимах, и ноги у него подзаживут. Чувствуем себя бодро. Пока все идет, как говорят чукчи, «немелькхен» — хорошо.
За пологом яранги уже обедают. Распределились по ярангам на ночлег.
На утро мы снова топали по снегу, нарты ползли тяжело; никто не садился на них.
Второй день пути начался удачно: погода неплохая. Мы покрыли 60 километров — расстояние, почти вдвое большее, чем вчера.
Один раз на полпути закусили. Паек — три галеты и кусочек масла.
Сашка Миронов, как всегда, шагал впереди, я — сзади, глазом примечая, кто отстает. Вижу — Баранов, Мальховский и Петров еле-еле плетутся.
Вот и селение береговых чукчей-охотников — Пноупелли, наша вторая ночевка. По три-четыре человека забираемся в яранги. Кое-кто из ребят купил торбасы. Неудобные для ходьбы валенки ликвидировали на стельки. Все устроились прилично.
Но утром случилось вот что. В нашу ярангу прибежал долговязый Саша, вылупил совсем рыбьи глаза и отрапортовал:
— Я итти дальше не могу, у меня растяжение мышц левой ноги… «Это только начало», — подумал я, а вслух сказал:
— Саша, ведь ты же вчера хорошо шел…
— Да, а вот сегодня не могу. Да ты не беспокойся: я посижу в яранге, изучу быт чукчей. Это полезно для меня. Фольклор — понимаешь? Я вас догоню…
И долговязого Джека мы оставили.
Путь продолжали 12 человек. Итти с каждым часом становилось труднее. Пурга мелкой дробью игольчатого снега подготавливала атаку. Под очки в глаза забивался снег. У двух-трех товарищей глаза слезились и болели. Привалы-перекурки участились. То и дело теребили каюров:
— Скоро ли яранги? [411]
А те только понукали:
— Аккельме тагам Коунен.
Это означало, что надо быстрее итти на Коунен.
— Ковно, так Ковно, — смеялись ребята и снова топали.
Видимость распространялась едва метров на 20–30. Не имея плана, не зная примет пути, мы невольно задумывались:
«Уж не делаем ли мы самый большой переход, который нам предстоял, не через Колючинскую ли губу мы идем?»
Каюры повторяли свое бесконечное «тагам Коунен».
Многие выбились из сил. И тут зародилась мысль о посадке на нарты по одному человеку.
Посадка дебатировалась на каждом привале-перекурке. Каюрам пришлось втолковывать:
— Одного человека на нарту попеременно…
В пути сразу же стали проводить посадку. Каждый отдыхал на партах очень мало, но это все же спасало слабых от отставания.
Уже совсем на исходе дня внезапно из тумана и пурги вылез Коунен.
И потому, что каюры стали кормить собак (первый раз за все время пути), и потому, что они стали искать еще одну нарту, мы почувствовали, что завтра самый тяжелый переход — Колючинская губа.
Утром пурга освирепела, но итти необходимо.
Хоть бы скорей дойти до Инмитауена — там есть кооператив — или хотя бы до человека, говорящего по-русски.
Все закутывались плотнее. Нарты увязали. Пошли. Сзади ничего, кроме белой пелены тумана и снега, не видно. Отставший на 10 шагов исчезает в тумане, и крик его заглушается воем пурги. Следы заметает мгновенно, нога беспрестанно утопает в снегу. Силуэты впереди идущих терять из виду нельзя ни на минуту.
— Надо итти скопом, вместе с нартами, — решили мы. — Иначе растеряем друг друга.
Потянулись цепочкой. Резкими иглами снег колет лицо. Он забирается под очки и слепит глаза. Снимешь очки — значит совсем ослепнешь. Повернешь голову затылком к ветру — нельзя итти. Это был мучительно медленный бег с препятствиями.
Меж лопатками колющая боль. Махать руками, помогая ходьбе, нельзя. Идешь деревянным истуканом. Жизнь теплится только в слезящихся, больных глазах.
Колючинская губа начала хватать нас когтями ропаков за обессилевшие ноги. Этого не понять жителям ровных панелей, им не [412] почувствовать этого хождения по грудам битого ледяного стекла, хаотически перемешанного, скользкого и обманчивого.
Нога никогда не ступает правильно всей ступней, она извивается тысячью уловок, инстинктивно ощупывая твердь; ваше чувство равновесия в беспрестанном действии.
О чем можно думать в эти минуты? И когда ноги выберут более гладкие торосы, вспоминаешь залитую солнцем Красную площадь. Чтобы увидеть ее, стоит потрудиться, стоит поднажать. Нажмем, нажмем… Москва! Красная площадь! Солнце!… И шагаешь веселей.
Да здравствует материк, берег! Наш берег, Советский союз! Из-за этого стоит страдать, стоит нажимать. Веселее ноги, не сдавайте!
Ветер проникает до костей. Люди жмутся, но идут, идут упорно… Мы продвигаемся вперед, точно лунатики. Чувство времени и пространства потеряно. Мы не знаем, по льду или по косе мы идем. Кругом бело. Не знаем, полдень или вечер. Солнце давно не светит. Мы бредем уже 14 часов, а конца пути не видно.
Изможденные, голодные, мы еле передвигаем ноги. Сон подступает к самому центру мозга, но ропаки под ногами гонят сон. Надо быть осторожнее. Поздно! Нога срывается в трещину ропака, ступня подламывается. Я приостановился, вытащил ногу… Ступать на нее больно до крика. Но надо итти и итти. Зубы стиснуты… «Не отставать!» — твержу себе. Рывками, с мукой, но иду.
Вижу, что товарищи бредут в полудремоте. Кроме сна они ничего не видят и ничего не хотят. Все чаще, снова и снова встает вопрос: «Спать! Отдохнуть во что бы то ни стало!» Каюры возражают:
— Спать на снегу, в пургу — замерзнешь… Скоро будет одна яранга, от нее близко Инмитауен. Надо скорей итти.
И мы поневоле тащимся за нартами.
«Одна яранга» однако не показывается. Мы обессиливаем вконец и бесконечно твердим каюрам:
— Уйку спать…
Но они и слушать не хотят и только сильнее и напряженнее кричат на собак:
— Кхо, кхо!
Наконец среди белесого засилья прочертилась полоска косы. Мы выбиваемся на нее. Нарты сворачивают к черным столбам, виднеющимся в тумане. Вероятно это остатки желанной яранги, хозяин видимо откочевал. «Кокуме немелькхен» (ай-ай-ай, хорошо)! — каюры выбивают ногами из-под снега моржовый окорок. Он похож на свиное сало. Ножи кромсают мясо, рты смачно жуют его. [413]
Подкрепив моржатиной себя и собак, каюры скова «затагамали».
Проходит час, другой, третий, а Инмитауена нет, нет теплой яранги, горячего чая и мягкого сна.
Белесый туман, беспрерывный снег конденсируются в наших глазах в… сгущенное молоко.
Задняя нарта эскимоса Умки отстала. Мы обождали ее. Умка подъехал к нам. Две собаки у него совсем выбились из сил.
Новый каюр идет впереди, глазами щупает махровую простыню пурги. Но по его тревожным движениям, по растерянному лицу заметно, что он сбился с дороги. И когда уже темь не дает сделать и шага, он останавливает все нарты, уходит вперед, выискивая след ползком, мечется по насту в разные стороны.