Темная Башня - Стивен Кинг

Роланд мог бы сказать, что это идея не из лучших — съесть то, что валялось неподалеку от хижины Дандело. То же самое мог бы сказать ему и Роберт Браунинг. Злобная или нет, настоящая лошадь или нет, Липпи (возможно, названная в честь другой и более известной поэмы Браунинга, «Фра Липпо Липпи») сильно болела, когда Роланд оборвал ее жизнь, пустив пулю в голову. Но Мордред был пауком, когда наткнулся на дохлую Липпи, которая, внешне выглядела, как настоящая лошадь, и никто и ничто не могло помешать ему наброситься на мясо. Лишь вернув себе человеческое обличье, он задался вопросом, каким образом на старой костлявой кляче Дандело могло оказаться так много мяса, и почему оно было таким мягким и теплым, налитым свежей, несвернувшейся кровью. Все-таки на дворе стояла зима, шел снег, и труп пролежал на улице несколько дней. Так что останки кобылы должны были замерзнуть.

Потом началась рвота. Следом пришла лихорадка, а с ней борьба с желанием трансформироваться в паука до того, как он подберется к старому Белому Папуле достаточно близко, чтобы оторвать ему руки-ноги. Существо, чье пришествие предсказывалось тысячи лет (в основном, Мэнни, и, обычно, испуганным шепотом), существо, которому предстояло вырасти в получеловека-полубога, существо, которому предстояло наблюдать за уходом человечества и возвращением Прима… это существо, наконец-то появилось в облике наивного, со злым сердцем ребенка, который теперь умирал, потому что набил живот отравленной кониной.

Ка не могла приложить к этому руку.

В день ухода Сюзанны Роланд и его два спутника не сумели много пройти. Пусть Роланд и запланировал на этот день довольно-таки небольшой переход, чтобы выйти к Башне на закате следующего дня, ему бы и не удалось далеко уйти от их последнего лагеря. У стрелка щемило сердце, он чувствовал себя одиноким, уставшим чуть ли не до смерти. Патрик тоже устал, но он, по крайней мере, при желании мог ехать на повозке, и изъявил такое желание, большую часть дня действительно ехал, спал, рисовал, часть пути шел, чтобы потом опять забраться на Хо-2 и вздремнуть.

Пульс Башни с силой бился в голове и сердце Роланда, мощная, прекрасная песня звучала в ушах, ее исполнял тысячеголосый хор, но все это не могло вытопить свинец из его костей. А потом, когда он искал тенистое место, чтобы остановиться и перекусить, как они всегда делали в полдень (хотя уже давно пошла вторая половина дня), его глазам открылось нечто такое, что разом заставило забыть и про усталость, и про печаль.

На обочине дороги росла дикая роза, судя по всему, точная копия той, что они видели на пустыре. Она цвела, невзирая на совершенно не подходящее для цветения время года, которое Роланд определил, как очень раннюю весну. Светло-розовые наружные лепестки плавно переходили в яростно-красную середину, цвет, по разумению Роланда, желаний сердца. Он упал на колени перед розой, наклонился ухом к коралловой чашечке, прислушался.

Роза пела.

Усталость осталась, как ей и положено (во всяком случае, по эту сторону могилы), но одиночество и грусть исчезли, хотя бы на какое-то время. Он всматривался в сердцевину розы и видел в самом ее центре что-то желтое, столь яркое, что не мог смотреть туда в упор.

«Ворота Гана, — подумал он, не зная точно, что это означает, но уверенный в своей правоте. — Ага, ворота Гана, вот что это такое».

Эта роза отличалась от розы на пустыре лишь в одном, но, должно быть, очень важном: ушли ощущение болезни и некоторая нестройность голосов. Эта роза сияла здоровьем, ее переполняли свет и любовь. Ее и все остальные… они… они, должно быть…

«Они питают Лучи, не так ли? Песнями и ароматом. Как Лучи питают их. Это живое силовое поле, дающее и берущее, и источник этого силового поля — Башня. Эта роза — первая, выдвинувшийся вперед авангард. А на Кан'— Ка Ноу Рей их десятки тысяч, таких же, как эта».

Мысль эта едва не повергла его в обморок. Но тут же пришла вторая, наполнившая его злостью и страхом: тот единственный, что смотрит на это огромное красное одеяло, безумен. И может уничтожить все розы в мгновение ока, если получит такую возможность.

Его осторожно похлопали по плечу. Позади стоял Патрик, рядом с ним — Ыш. Патрик указал на заросшую травой поляну за розой, потом несколько раз поднес воображаемую ложку ко рту. Указал на розу и знаками дал понять, что хочет ее нарисовать. Есть Роланду особо не хотелось, но второе предложение Патрика очень даже понравилось.

— Да, — кивнул он. — Мы здесь перекусим, а потом я, возможно, немного вздремну, пока ты будешь рисовать розу. Сможешь сделать два рисунка, Патрик? — и он оттопырил два пальца на правой руке, чтобы Патрик точно понял, чего от него хотят.

Юноша нахмурился, склонил голову набок, все еще не понимая, зачем Роланду понадобились два рисунка. Его волосы, упавшие на плечо, ярко блестели на солнце. Роланд подумал о том, как Сюзанна вымыла Патрику голову в ручье, несмотря на громкие протестующие вопли. Самому Роланду такое никогда не пришло бы в голову, но с чистыми волосами Патрик стал выглядеть куда как лучше. Вот почему, взглянув на блестящие волосы, Роланд вновь загрустил по Сюзанне, несмотря на пение розы. Она украсила его жизнь. И понял он это лишь теперь, после ее ухода.

А теперь остался с Патриком, невероятно талантливым, но так медленно соображающим.

Роланд указал на альбом, потом — на розу. Патрик кивнул, эту часть он понял. Потом Роланд поднял два пальца здоровой правой руки и вновь указал на альбом. На этот раз Патрик просиял: ему все стало ясно. Указал на розу, на альбом, на Роланда и, наконец, на себя.

— Совершенно верно, большой мальчик, — кивнул Роланд. — Рисунок розы для тебя и для меня. Она красивая, не так ли?

Патрик энергично кивнул, принялся за работу, тогда как Роланд занялся едой. Опять наполнил три тарелки, и Ыш, как и в прошлый раз, отказался от своей порции. Посмотрев в окаймленные золотистыми кругами глаза ушастика-путаника, Роланд увидел в них пустоту, ощущение потери, и в глубине души даже обиделся. Ышу не следовало слишком уж часто отказываться от еды: он и так сильно похудел. Его иссушила тропа, как сказал бы Катберт, возможно, с улыбкой. Того и гляди ему понадобятся нюхательные соли, чтобы приводить его в чувство. Но Роланд имел дело не с неженкой.

— Почему у тебя такие грустные глаза? — строго спросил он ушастика-путаника. — Если ты хотел пойти с ней, мог бы это сделать, когда у тебя был шанс. Так чего теперь смотреть на меня с такой грустью в глазах?

Ыш еще с мгновение не отводил взгляда, и Роланд понял, что обидел зверька; нелепо, конечно, но так. Ыш отошел, хвост волочился по земле. У Роланда возникло желание позвать его, но это выглядело бы еще более нелепым, не правда ли? Что он собирался делать? Извиняться перед ушастиком-путаником?