Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Дейдра Макклоски

изложении для экономистов: То, что произошло в промышленной революции 1750-1860 гг. и особенно в Великом обогащении после 1800 или 1848 г., было в основном делом рук не Карла Маркса и не Пола Самуэльсона, а Смита и Милля, Шумпетера и Хиршмана. И в качестве резюме для всех остальных: не материя, в основном, а идеи.

Создателями современного мира компьютеров и замороженной пиццы стали новые идеи в области машин и организаций - в особенности те, которые появились в XVIII веке и позже, такие как прялка, страховая компания и автобан, а также новые идеи в области политики и общества, такие как американская конституция и британский средний класс. Новые идеи возникли в какой-то скромной степени из материальных причин, таких как инвестиции в образование и разделение труда, и даже из любимых самуэльсоновскими "теоретиками роста" в современной экономике - экономии на масштабах и инвестиций в человеческий капитал, переименованных в тезис о том, что ничто не приносит успеха так, как успех. Все верно. Но передовые достижения XVIII и XIX веков в Европе и ее филиалах возникли главным образом благодаря изменению того, что Смит в 1759 году назвал "моральными чувствами". Уникальный либерализм стал тем, что освободило улучшение положения равных, начиная с Голландии в 1585 г., а столетием позже - в Англии и Новой Англии. Улучшение в значительной степени было вызвано изменением этической риторики экономики, особенно в отношении буржуазии и ее проектов.

Как видим, слово "буржуа" не обязательно должно означать то, что под ним понимают консерваторы и прогрессисты, а именно: "обладающий основательно испорченным человеческим духом". Типичный буржуа рассматривался романтиком-консерватором Томасом Карлайлом в 1843 г. как атеист с "омертвевшей душой, пропитанной грубым идолопоклонством чувства, для которого попасть в ад равносильно тому, чтобы не делать денег"⁶.С другой стороны, влиятельный левый историк США Чарльз Селлерс в 1996 г. рассматривал новое уважение к буржуазии в Америке как чуму, которая в период с 1815 по 1846 г. "приковала товарное человечество к неустанным конкурентным усилиям и отравила более аффективные и альтруистические отношения социального воспроизводства, которые для большинства людей перевешивают материальное накопление"⁷."Однако, вопреки мнению Карлайла и Селлерса, буржуазная жизнь на самом деле в основном кооперативна и альтруистична, а когда она конкурентна, это хорошо для самых бедных среди нас. Мы должны иметь ее больше. Я присоединяюсь к мнению философа Ричарда Рорти, который считает себя "постмодернистским буржуазным либералом"⁸.

Это, однако, не означает, что нужно любить порок жадности или считать, что жадности достаточно для экономической этики. Подобная макиавеллистская и мандевилевская теория подорвала этическое мышление буржуазной эпохи. Особенно сильно это проявилось в последние три десятилетия в таких тусовках умников, как Уолл-стрит или экономический факультет. Благоразумие - великая добродетель среди семи главных добродетелей. Но жадность - это грех только благоразумия, т.е. признанная добродетель благоразумия, когда она не уравновешивается остальными шестью, становится пороком. Это центральная мысль Макклоски, "Буржуазные добродетели", 2006 г., или, скажем, Смита, "Теория нравственных чувств", 1759 г. (настолько оригинален и современен Макклоски).

Буржуазная эпоха также не привела к отравлению добродетелей. В недавнем сборнике мини-эссе на вопрос "Разрушает ли свободный рынок моральные качества?" Майкл Уолцер ответил: "Конечно, да". Майкл Уолцер ответил: "Конечно, да". Но затем он мудро добавляет, что любая социальная система разъедает ту или иную добродетель. (Сравните, Монтескье в 1748 г. отмечал: "Торговые законы, можно сказать, улучшают нравы по той же причине, что и разрушают их. Они развращают самые чистые нравы". На это жаловался Платон; и мы каждый день видим, что они отшлифовывают и облагораживают самые варварские"⁹ И то, и другое, хотя насчет "самых чистых" у меня есть некоторые сомнения). То, что буржуазная эпоха, безусловно, склонила людей к мысли о том, что жадность - это хорошо, - пишет Уолцер, - само по себе не является аргументом против свободного рынка. Подумайте о том, как демократическая политика также разрушает моральный облик. Конкуренция за политическую власть оказывает на людей огромное давление... заставляя их выкрикивать ложь на публичных собраниях, давать обещания, которые они не могут выполнить"¹⁰. Или подумайте о том, как даже мягкий социализм оказывает на людей огромное давление, заставляя их совершать грехи зависти, или жадности, или насилия, или экологической неосмотрительности. Или подумайте о том, как предполагаемые аффективные и альтруистические отношения социального воспроизводства в Америке до предполагаемой коммерческой революции заставляли людей во всем слушаться своих мужей и вешать надоедливых квакеров и анабаптистов.

Иными словами, любая социальная система, чтобы не раствориться в войне всех против всех, нуждается в усвоении этики ее участниками. Она должна иметь какие-то средства - проповедь, кино, прессу, воспитание детей, государство - чтобы замедлить коррозию морального облика, во всяком случае, по тем стандартам, которые устанавливает общество. Буржуазная эпоха установила более высокий социальный стандарт, чем другие, отменив рабство и предоставив право голоса женщинам и бедным. В отношении дальнейшего прогресса коммунитарист Уолцер возлагает надежды на старый консервативный аргумент - этическое воспитание, вытекающее из законов с добрыми намерениями. Можно сомневаться, что государство, достаточно сильное для того, чтобы обеспечить соблюдение таких законов, будет долго оставаться неподкупным. Во всяком случае, вопреки распространенному с 1848 года мнению, приход буржуазной, уважающей бизнес цивилизации не развратил человеческий дух, несмотря на соблазны. Более того, она его возвысила. Уолцер прав, когда сетует, что "высокомерие экономической элиты в последние десятилетия просто поражает"¹¹. Но это высокомерие проистекает из умной теории о том, что жадность - это хорошо, а не из морализированной экономики обмена, которую Смит, Милль и Маршалл видели вокруг себя и которая продолжает распространяться и сейчас.

Буржуазная эпоха не отбросила, как утверждает историк Селлерс, рапсодируя о мире, который мы потеряли, жизни "прочных человеческих ценностей - семьи, доверия, сотрудничества, любви и равенства"¹². Такие хорошие жизни могут быть и фактически живут в гигантских масштабах в современном буржуазном городе, освобожденном от холодного рабства и маленьких тиранов полей. В романе Алана Патона "Плачь, любимая страна" Джон Кумало, выходец из деревни в Натале, а ныне большой человек в Йоханнесбурге, говорит: "Я не говорю, что мы здесь свободны". Чернокожий человек в условиях апартеида в ЮАР в 1948 году вряд ли мог так сказать. "Но, по крайней мере, я свободен от вождя. По крайней мере, я свободен от старого и невежественного человека"¹³.

И христианство, и социализм ошибаются, противопоставляя сельский Эдем развращенному Городу Человека. Популярный поэт сентиментальной революции Уильям Каупер в 1785 г. выразил, как я уже отмечал, клише, восходящее к эллинистической поэзии: "Город запятнал деревню; и пятно это,