Бездна голодных глаз - Генри Олди

Оружейники, редко выставлявшие человека в Круг, и вообще редко выходившие из-за своих решеток — и те однажды решили спустить на Упурка своего бойца, и не кого-нибудь, а Стреноженного, безногого кузнеца, три года назад бежавшего из степного рабства в седле собственного изобретения. Стреноженный обычно стоял на месте — туловище гиганта на двух обрубках, схожее с тушей охотничьего вепря-одинца — и пудовый мяч, гремя цепью, чуть подпрыгивал в его пятерне. Мало кто уходил от его удара, и немногие могли кидаться мячами, не обладая безошибочным глазомером и могучими лапами оружейников — но соперники всматривались друг в друга до потери всякого терпения у собравшихся, а потом Стреноженный опустил мяч и сцепил запястья в странную фигуру, схожую с парящим орлом. Безумец радостно завопил и стал кидать в небо пригоршни песка, потом опомнился и удивленно обернулся вокруг, словно впервые очутившись здесь; а кузнец покачал головой и заковылял из Круга.

Затесавшийся в толпу расстрига из Дикой Дружины, лишившийся теменной пряди за неведомые пороки или такие же добродетели, уже собрался было вякнуть что-то по адресу копченых морд, но глянул на цепь, волочившуюся за Стреноженным — и раздумал. А Девона долго тащился за Оружейниками, но за решетки его не пустили, и он до полуночи шлялся возле ограды, скаля зубы и принимая всякие позы, одна нелепее другой. Потом он загрустил и удалился, и разное болтали люди, которым рот не заткнешь…

…Скилъярд стал красться вдоль стены, пытаясь проскочить к Пляшущим Флоксам, и почти преуспел в этом, когда его остановил хриплый негромкий вопрос.

— Куда?…

Трупожог почувствовал, как холодный пот стекает ему за шиворот.

Девона стоял рядом — живой, сутулый, с безвольно повисшими руками, спутанные волосы падали на лицо и даже почему-то росли на подбородке — и Скил подивился тонким предплечьям и невысокому росту безумца. Да и в плечах он сам чуть ли не пошире будет… Потом Девона глянул Скилу в глаза — и удивление сразу пропало, сменившись пониманием, что все правильно и так, как положено. Очень уж глубоко умел заглядывать безумный Девона Упурок.

— Туда… — нелепо булькнул Скил.

— Есть хочешь, — не спросил, а утвердительно заявил Девона.

— Хочу… — проскулил трупожог. — Очень хочу. Уже третью ночь хочу…

И боязливо добавил:

— Дай крысу, Девона… Дай, пожалуйста. Или давай поделим…

Он даже не смел надеяться и поэтому сразу понял ответ.

— Не дам.

Ответ понял, а продолжения не понял.

— Крысу не дам. Хлеба дам. Есть немного…

Скилъярд окончательно обалдел и тупо уставился на черные полкаравая в ладони Упурка — непривычно большая краюха и непривычно мытая ладонь, может быть, по контрасту с чернотой хлеба… Безумец по-своему истолковал паузу, и, порывшись за пазухой, извлек головку молодого чеснока.

— Все. Больше нету. Ешь. И не спеши — подавишься.

Скилъярд торопливо вцепился в предложенное и стал захлебываться горькой мякотью, не очень вслушиваясь в бессвязное бормотание безумца над ухом, и лишь согласно кивал, как заведенный.

— Еда… Еда для брюха. Все для брюха. И ниже брюха. Плохо. Ты ешь, ешь, мальчик… Плохо. И то, что я говорю — тоже плохо. Еще хуже. Не слушай меня… Приходи завтра. Еще дам. Еды дам. Помрешь же… Придешь?

— Не приду, — искренне подавился Скил. — Боюсь. Убьешь…

— Я? Я никого не убиваю. Не умею.

— Ничего себе не умею… Сам видел. На Кругу. И люди говорили — в Замке или по ночам, дескать…

И осекся.

— А… эти… Это не я. Это они сами. Сами. Зачем? Я не хотел — и не мог. Ведь ничего другого нет, только так… Приходи, а?

— Приду, — кивнул Скилъярд и снова подавился. Упурок зачем-то ударил его по спине, и трупожог долго кашлял в недоумении. — Боюсь, но уже меньше. Есть хочу больше. Всегда.

Девона встал и медленно двинулся в темноту. Шлепающие шаги утонули в омутах тишины; Скилъярд подождал немного, потом подкрался к убитой крысе и воровато сунул ее в обтрепанную котомку.

Потом ушел.

Спать.

Глава девятая

Прошу тебя, освободи мне горло;

Хоть я не желчен и не опрометчив,

Но нечто есть опасное во мне,

Чего мудрей стеречься. Руки прочь!

Дождь зарядил с самого утра. Он лил, не переставая, лужи пенились и вспухали радужными пузырями, дырявый мешок неба нависал над захлебывающимся городом; и к вечеру Скилъярду стало казаться, что вся жизнь, прошлая и настоящая, и будущая жизнь навечно перечеркнуты косым, раздражающе мокрым росчерком… И родился он, наверное, в ливень, и помрет в нем же, и небось даже в седой древности Четвертого нашествия небеса по-прежнему плевались в грязную земную помойку…

Он попытался было представить себе это самое нашествие — и не смог. Потом попробовал еще раз. Так, вот слева, значит, Город — красивый такой, чистенький, стекла в окнах, раньше вроде их в окна вставляли, а не выбивали, и вороны, вороны, жирные, лоснящиеся, непуганные, в случае осады надолго хватит… а перед стенами — которые целые пока — дружина стоит городская. Это она уже потом Дикая стала, еще бы, почти шесть десятков лет в цитадели безвылазно!… А тогда, стало быть, городская… То есть та, которая при Городе состоит, для наведения чего положено — свои, в общем, родные, — а ежели кто другой с мечом к нам придет, то гнать его, гада, взашей — чтоб не мешал. Самим мало. Вроде сходится… Интересное дело, однако, оказалось — придумывать! Особенно, когда выходит… Степняки же в самом деле набегали, если не врут старшины, а дружинники их по мордам, по лохмам, — валите, мол, куда подале…

Скилъярд поднапряг разыгравшееся воображение, но степняки вырисовывались расплывчато; на ум приходили почему-то все те же дружинники, только вымазанные в скисшем молоке и с треугольными ушами. Ну, про молоко понятно — старшины рассказывали; а уши сам придумал. Ну и пусть, все равно природных упурков никто в глаза не видывал, а кто и видывал, так помер давно. И так сойдут. Стоят они, значит, стоят… А посередке шаманство ихнее скачет и Мастера местные, городские: слова говорят, мир пополам ломают. Треск, наверное, жуткий, пылища, щепки всякие… И поломали. Сволочи! Они, понимаешь, глухой дурью чесались, а мы живи теперь в вот таком — вывихнутом… Хоть бы Мастер какой под руку попался; так бы в рожу и двинул! — зря их Подмастерья через пару лет, как слова совсем засохли, вырезали до основания. Зря. Авось, и до сегодняшнего дня хватило бы — душу отводить. А тут сиди под дождем, дожидайся, томись — придет Девона или впустую вчера ляпнул, от минутной щедрости…