Мир Реки: Темные замыслы - Филип Фармер

«Могучие обречены на падение».

Но я думаю, что Волк Ларсен в каком-то аспекте — это то, чем Лондон хотел бы быть сам. Лондон жил в жестоком мире и думал, что ему самому следует стать супержестоким, чтоб выжить. Но одновременно Лондон обладал даром сочувствия; он знал, что значит быть одним из людей Бездны. Он считал, что народные массы должны получить помощь в своих страданиях и реализовать свой человеческий потенциал через социализм. Одновременно он был чистейшей воды индивидуалистом. Эта черта пришла в конфликт с социализмом, и, когда это случилось, он потерял веру в социализм. Он не был похож на Эмму Голдмен[124].

Более того, его дочь Джоан резко критиковала отца в своей биографической книге о нем за разочарование в социализме.

— Я этого не знал, — сказал Фаррингтон. — Должно быть, она написала ее после того, как я умер. Вы что-нибудь знаете о ней, о том, что случилось с ней после смерти Лондона, и о том, как она умерла?

— Я был знаком с исследователем творчества Лондона, который хорошо ее знал, — ответил Питер.

(Фактически этот специалист только переписывался с ней, и то не часто, а встречался и вовсе от случая к случаю. Питера нисколько не смущали кое-какие преувеличения, допущенные им в этом разговоре, если они обеспечат ему койку на борту «Пирушки».)

— Она стала очень активной социалисткой. Умерла, как мне кажется, в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Ее книга об отце весьма объективна, в особенности учитывая то, что он развелся с ее матерью из-за более молодой женщины.

Я-то полагаю, в общем, что Лондон хотел быть Волком Ларсеном потому, что это сделало бы его нечувствительным к горестям мира. Человек, у которого не болит сердце за других, не может быть ранен никем и ничем. Во всяком случае, так думает этот человек; на самом же деле он только еще сильнее терзает себя.

Возможно, Лондон понимал это и пытался привить миру подобные идеи. Но одновременно он хотел быть и Ларсеном, даже если это означало внутреннее оледенение, то есть превращение в сверхживотное. Но писатели обнаруживают в этом физическом море те же встречные течения, что и простые люди. Вот почему большие писатели остаются загадкой, даже если критики объявляют, что они навсегда закрыли эту тему.

«Когда небеса нависнут, а океаны утонут, человек все еще пребудет загадкой».

— Мне это нравится! — вскричал Фаррингтон. — Кто это написал?

— Э. Э. Каммингс[125]. Другая его строчка — моя самая любимая: «Послушай, за углом — чертовски славный мир. Ей-ей, идем».

Питер подумал, не переборщил ли он. Однако Фаррингтон, казалось, пребывал в полном отпаде.

Если Фрайгейт окажется на корабле, он сможет затронуть проблемы, которые рискуют вызвать гнев или, во всяком случае, раздражение Фаррингтона. Ведь его знание Ницше, например, в основном получено из разговоров с приятелем — Строун-Гамильтоном. Он, видимо, пытался и сам читать этого философа в английском переводе, но был настолько захвачен поэтической фразеологией и лозунгами, что до самой философии не дотумкался. Он позаимствовал у Ницше то, что ему нравилось, а остальное проигнорировал, так же как Гитлер. Но это не значит, что Фаррингтон хоть в чем-то похож на Гитлера.

Как там выразилась его дочка? «Жизнерадостные оболдуи», «Супермен», «Живи рискуя!» — все это для него было сильнее вина.

Что касается знания Фаррингтоном основ социализма, то он не читал из Маркса ничего, кроме «Коммунистического манифеста». Но, как сказала его дочь, игнорировать Маркса тогда было общей практикой американских социалистов.

Да и вообще, мало ли других вещей, которые можно осуждать и презирать. Лондон хотел социализма только для нордических народов. Он твердо верил, что мужчины выше женщин. Сила важнее права. И он не был, в общем смысле слова, настоящим художником. Писал он только ради денег, и, если бы их у него было много, он с радостью бросил бы писать. Во всяком случае, так он похвалялся. Фрайгейт же сомневался в этом. Раз пишешь, то это навсегда.

— Что ж, — сказал Питер, — против Лондона можно сказать немало, но, видимо, Фред Льюис Паттон сказал о нем самое веское слово. Он сказал, что Лондона легко критиковать, легко скорбеть о его заблуждениях, но мимо него пройти невозможно.

Фаррингтону это ужасно понравилось. Тем не менее он сказал:

— Ладно, хватит о Лондоне, хотя я бы с удовольствием с ним когда-нибудь встретился. Но вот что я вам скажу. Ваша мысль о супермене звучит очень сходно с представлениями Церкви Второго Шанса об идеальном человеке. И еще более она похожа на то, что говорит один из моих матросов, знаете, тот маленький араб, хотя по-настоящему он вовсе не араб. Он испанский мавр, родившийся в двенадцатом столетии нашей эры. И он вовсе не из шансеров.

Фаррингтон указал на человека, которого Фрайгейт еще раньше заметил среди команды «Пирушки». Тот стоял в центре круга руританцев, держа в руках стакан с выпивкой и сигарету. Рассказывал он, должно быть, нечто забавное — люди вокруг громко смеялись. Ростом он был 163 сантиметра, то есть чуть меньше 5 футов и 5 дюймов; худой, но при взгляде на него создавалось впечатление о некой пружинистой силе; смуглый и большеносый. Очень похож на Джимми Дюранте.

— Нурэддин эль-Музафир, — сказал Фаррингтон. — А если сокращенно — Hyp.

— По-арабски это значит Свет Веры — Странник.

— Вы знаете арабский? — спросил Фаррингтон. — А мне так и не удалось ухватить хоть чуточку чужого языка, кроме эсперанто.

— Я позаимствовал немало арабских слов из бёртоновского перевода «Тысячи и одной ночи», — ответил Фрайгейт. Потом, помолчав: — Так что же, меня вычеркнули?

— И да и нет, — сказал Фаррингтон. Он засмеялся, увидя изумленное выражение лица Фрайгейта, и крепко хлопнул его по плечу. — Можете держать рот на замке?

— Как траппистский монах.

— Ладно, тогда я тебе скажу, Пит. Том и я выбрали вон того здоровенного канака. — Он указал на Мауи — огромного туземца с Маркизских островов, очень похожего на полинезийца, в белой повязке вокруг талии и с крупным красивым цветком в густых черных волосах. — Он был матросом на китобое, а потом гарпунером в течение тридцати лет. Выглядит он так, что, надо думать, в схватке будет как боевой кот. Том и я решили, что по квалификации он куда выше остальных. Но зато о книжках он не знает ничего, а я хочу видеть вокруг себя образованных людей. Может, я и похож на сноба, но дело обстоит именно так.

Ну так я тебе скажу вот что. Я только что переменил свое мнение. Ты включен, насколько это зависит от меня. Нет, ты подожди минутку. Не надо, чтоб все видели, как ты счастлив! Мне еще следует поговорить с Томом. А ты постой тут. Вернусь через несколько минут.