Балаустион - Сергей Конарев

Вслед эфору выступили известные стратеги Брахилл и Никомах, верховный жрец Полемократ и некоторые из геронтов. Все они поддержали обвинения против Агиадов. Спартанцы кричали, чтобы им показали Пирра, — поелику разошелся слух, что наследник Эврипонтидов погиб, — и не успокоились до тех пор, пока тот не взошел на трибуну. Страстной и исполненной гнева была речь его, но не о гибели отца говорил Эврипонтид. Слово его было о боли и позоре Спарты и всей Греции, сломленной, запуганной и оскверненной надменными иноземцами. Не к мести Агиадам призывал царевич Пирр, но к великой войне — священной и благородной, к войне за свободу, к войне за возвышение. И лакедемоняне, почти позабывшие звук вольного и смелого слова, дивились и ликовали…».

— Не думайте, о сограждане, что мы останемся одни в борьбе против могущественных противников, — металлический голос Пирра перекрывал возбужденный гул толпы. Агора и все подходы к ней — улицы, портики и лавки были заполнены народом, люди облепили прилегающие стены, статуи и крыши. Галиарту еще не доводилось видеть в Спарте такого столпотворения. — О, нет, клянусь священным Палладием! Силы Эллады велики, и за время вынужденного мира выросли многочисленные поколения эллинов. Эллинов, не желающих более быть слугами римлян и македонцев! Народ наш — как критский бык, приученный есть сено и терпеть кнут погонщика. Но разозлите этого быка, дайте ему попробовать крови, и он растерзает самого погонщика и свору его собак! — Пирр уже кричал. — Мы, спартанцы, встанем первыми, сбросим ярмо, разозлим быка, разбудим Грецию!

Толпа взорвалась оглушительным и страшным ревом. Тысячи воздетых над головами рук сжались в крепкие кулаки, лица лакедемонян перекосились от страсти, глаза сверкали, а глотки исторгали громогласные воинственные лозунги.

— Долой римлян!

— Смерть македонцам!

— Война! Война!

— Да здравствует Спарта!

— Да здравствует государь Пирр!!!

Галиарт и сам чувствовал, как от голоса царевича по его плечам и затылку горохом барабанят мурашки восхищения, и безудержный восторг наполняет голову, и на глаза наворачиваются слезы. Слезы радости сын наварха видел и на ресницах спартанцев, стоявших в первых рядах — страстная речь молодого Эврипонтида свежим ветром раздувала тлевшие в душе каждого угли самоуважения и патриотизма. Толпа бесновалась и напирала на ораторскую трибуну. Два явившихся на собрание эфора, Фебид и Полемократ, глядели на эту яростную стихию: Скиф — со злорадным торжеством, Фебид — с плохо скрытой тревогой. «Помог разбудить дракона, и теперь сомневается — не допустил ли ужасную ошибку, — усмехнувшись, догадался Галиарт. — Ваш мир ломается, господа высокие магистраты. Поздно каяться, камешек уже покатился по склону горы, и горе тому, кто стоит у ее подножья!» Его собственный отец, наварх Каллиброт, стоял среди сторонников Эврипонтидов, и с сыном поздоровался без прежней неприязни, и даже предложил ему — великие силы, не накричал, не приказал, а именно предложил! — вернуться в родной дом. Галиарт ответил неопределенно, сославшись на службу, но в душе был очень польщен. Магия обаяния и речей Эврипонтида тронула не только старого морского разбойника Каллиброта — многие из вчерашних сторонников Агиадов сегодня бурно поддерживали Пирра. Многие, но далеко не все — иные, подобно Фебиду, хмурились и переглядывались исподлобья, другие взволнованно переговаривались, третьи нацепили на лица бесстрастные маски. Среди последних был и полемарх Демонакт — единственный из Агиадов, осмелившийся явиться на созванную Фебидом апеллу. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, ловя бросаемые на него недружелюбные взгляды и замечая, что стоящие рядом стараются отодвинуться подальше, дабы их не заподозрили в дружественном к нему отношении. Вскрытый заговор ужаснул спартанцев и наполнил их сердца ненавистью к Агиадам, единолично правившим Лакедемоном почти десятилетие.

Галиарту было немного жаль старого вояку, который, верно, немногое знал о деяниях племянников, иначе поостерегся бы придти на собрание. Вместе с тем сын наварха испытывал острую мстительную радость. Так вам, самоуверенные повелители города, так вам, негодяи! Хлебните досыта унижения и горя — за Тисамена и Энета, за Корониду с Софиллой, и за старого царя Павсания — за все черные дела ваши! Берегитесь теперь лютого гнева врагов ваших и озлобленного народа гоплитов.

Лакедемонян, которые пробудились и жаждали возмездия. Из толпы послышались громкие крики:

— Долой Агиадов!

— Смерть иноземцам!

— За Эврипонтидов, в мечи врагов Спарты!

— Идем ко дворцу Эвдамида!

— На Персику! В Эврот ахеян, в огонь римлянина!

Над головами тут и там заблестели подъятые мечи. Впрочем, пришедших вооруженными было немного. Дабы исправить эту ошибку, слуги и младшие сыновья, повинуясь отцам семейств, бросились, пробивая себе дорогу в давке, прочь с площади — домой, за оружием. Другие, более нетерпеливые, принялись крушить окружавшие агору оружейные лавки и выламывать железные прутья из ограды Герусии.

Как будто кисть жестокого Бога мазнула по головам тысяч собравшихся спартанцев — в какой-то неуловимый миг множество различных и относительно здравомыслящих людей превратилось в одно огромное, неповоротливое, одержимое стихийной страстью разрушения существо. Не слушая более маленького человечка, своими безрассудным красноречием и яростью породившим его, чудовище обратило тысячи налитых злобой глаз к угловатой громаде стоявшего неподалеку дворца иноземцев и неуклюже поползло к этому логову врагов. Чудовище жаждало крови.

«Эврипонтида речью возбужденные, двинулись лакедемоняне к Персидской стое, в коей издревле официальные послы и иноземные гости Спарты останавливались. Велика была ярость народа, и многочисленному посольству ахейскому, равно как послам римскому и македонскому грозила участь злая. Однако Священная Мора, охранять иноземцев приставленная, не дрогнула. Мужественным стратегом Деркеллидом ведомый, стал отряд у ворот и у ограды, Персику окружавшей. Толпы вожди закричали, чтобы воины, если они настоящие лакедемоняне, освободили проход, и допустили граждан Спарты расправиться с врагами ее. Деркеллид из рода Аристона, Священной Моры предводитель, отвечал так: „Коли хотите вы крови иноземцев, разбавьте ее кровью сограждан. Мы же, клятве своей верны, будем стоять“. И лакедемоняне, видя среди защитников Персики братьев и отцов своих, отступились.

Другая часть воспламененного люда направилась ко дворцу Агиадов, его цитаделью предательства почитая. Здесь толпе, водительствуемой эфором Полемократом, а также соратниками Пирра Эврипонтида Лихом, сыном Эолая, и Фениксом, сыном Термолая, противостоял царский отряд Трехсот. Эврилеонт, Отряда славный военачальник, номаргов повел самолично и оттеснил граждан, большинство коих были неоружны, от ворот. Спартанцы требовали, чтобы царь Эвдамид вышел к ним и ответил на обвинения, но услышаны деспотом не были».

— Кого защищаешь ты, закосеневший в муштре солдафон, безумный слепец? Человек, которому ты присягал — изолгавшийся и бессильный злодей, подлый выродок известного своими преступлениями отца. Эти люди извратили сами основы государства Лакедемонского, предали его иноземцам, привели город к чудовищному моральному упадку!

Верховный жрец, поднятый на плечи окружавшими его людьми, вещал истово, как на проповеди. Лицо Скифа раскраснелось от возбуждения, волосы растрепались, изо рта летели брызги слюны. Номарги медленно наступали, и толпа, теснимая стеной вороненых щитов и безукоризненным рядом копейных острий, подавалась — нехотя, упираясь и злобно ворча. Вознесенный над головами эфор время от времени, теряя равновесие, опирался рукой на державшие его крепкие плечи, но не прекращал ораторствовать, вперившись слезящимся взглядом в мрачную конную фигуру гиппагрета Эврилеонта, возвышавшуюся за передней линией Трехсот. Зычный голос жреца грохотал, наливаясь исступлением:

— Грянул час Балаустиона, цветка крови! Разве не зришь ты, что дрогнули плотины, открылись врата и воды стихии низринулись в одурманенную скрытым пороком и ложным покоем долину? Разве не слышишь ты гласа богов, возвещающих о конце старого века? Разве не тревожит твоего носа непереносимое зловоние — то гниют трупы врагов Освободителя. Ты тоже желаешь быть пожран червями, Эврилеонт?

— Совсем спятил старый бормотун, клянусь богами, — пробормотал под нос, облизав внезапно пересохшие губы, гиппагрет. Передернув плечами, чтобы прогнать мурашки, пробежавшие по плечам сотней холодных лап, добавил, уже громко:

— Первая линия, двойной шаг! Эномотии четвертая и седьмая — на фланги, держать строй. При сопротивлении — колоть без жалости. Чтобы через четверть часа и духу этих бунтовщиков на площади не было!