Ведущий в погибель - Надежда Попова

– А уверен ли ты, что справишься? Не с тем, чтобы утаить от них свои мысли, не с тем, чтобы войти в доверие, а – с собой самим. Входя в их среду, принимая участие в их жизни, пытаясь казаться таким, как они… как ты был прежде… сможешь ли ты не сорваться? Как тогда, ночью, на улице? Ты позабыл обо всем, о проведенной до той минуты работе, о собственных же планах – и ринулся спасать человека. Это первое, что меня настораживает, но есть и второе. Напрямую противоположное.

– Боишься – переметнусь? – усмехнулся фон Вегерхоф, и Курт неопределенно качнул головой:

– Слишком сильно, но в целом мысль примерно такова. Я видел тебя в момент смерти Конрада; ты отвел взгляд. Даже Келлер, проведя две недели подле Арвидова птенца, начал сдавать позиции своей непримиримости. А когда ты тесно общаешься с кем-то в обстановке мирной и спокойной, когда, к тому же, так много общего… Наверняка большинство из них милые ребята, если узнать их поближе.

– Не стану заглядывать так далеко в будущее, – признал фон Вегерхоф, помедлив. – И не исключено, что кое-кто из них впрямь вполне даже сносен.

– Для чего?

– Наши противники в последнее время пытаются прилагать к делу многое из того, что прежде обходили вниманием. Преступные низы, объединение малефиков, различных по образу жизни и по манере работы… и вот теперь стриги… Нельзя не попытаться перехватить инициативу. Вполне возможно найти тех, кто примет сотрудничество с Конгрегацией – по многим причинам. А мы – неужто откажемся от такой поддержки?

– «Пусть утихнет буря»?

– Пусть утихнет буря, – повторил фон Вегерхоф.

– Ego mitto vos sicut agnos inter lupos[227], – выговорил Курт невесело. – Ovis in vestimentis lupinum[228], если быть ближе к правде. Только не врасти в нее совершенно.

– Твой ход, – не ответив, поторопил стриг, и, когда он не шелохнулся, заметил: – А ты стал осмотрительней.

– Надо же и выигрывать когда-нибудь, – вздохнул Курт, глядя на доску, где едва двинулись с места лишь несколько фигур. – Боюсь, Александер, партия повиснет, не окончившись. Не вижу хода; просто продуть тебе, как прежде, не хочется, а на долгие заседания у меня нет времени. Пора уже и в путь, а мне надо заглянуть еще в одно место…

– Доиграем при встрече, – предложил фон Вегерхоф. – Не сказал бы, что у тебя талант к планомерному выстраиванию ходов, но порою случаются озарения, которые менее опытного, чем я, противника ставят в тупик. Возьмешь их под контроль, приведешь к системе – и в следующий раз, быть может, загонишь меня в угол.

– «В следующий раз»… И когда это будет?

– Тем больше на это времени и возможностей.

– Времени – не сомневаюсь, – согласился Курт. – А вот с возможностями кисловато. Сейчас я еду в Аугсбург, лишь чтобы доложиться тамошнему обер-инквизитору и ознакомиться с ситуацией; после, по повелению отца Альберта, возвращаюсь в академию. Знак надо сдать в перековку – для пометки «особый»; кроме того, мне хотят показать личные дела кое-каких следователей – как когда-то мое показали Хоффманну; на всякий случай. «Особые полномочия» обязывают… Сколько времени всё это займет, возвращусь ли в Аугсбург после этого – неведомо, и если да, то насколько – неизвестно. И, думаю, впредь мало что изменится. Готовясь же в любой момент сорваться и уехать на другой конец Германии, я предпочитаю иметь при себе вот это, – пояснил Курт, приподняв с пола дорожную сумку. – Не думаю, что я обзаведусь, как ты, домом, в котором можно будет поставить нарочитый столик с доской или хранить трофеи… хотя голова стрига на стене смотрелась бы весьма неплохо.

– Я ее тебе завещаю, – посулил фон Вегерхоф, поднимаясь, и отошел в сторону, сняв со шкафной полки плоскую шкатулку размером с полторы ладони. – А кое-что хочу преподнести уже сейчас. Небольшой présent, учитывая именно специфику твоей неспокойной жизни. Это не требует наличия собственного дома, особой комнаты и стрижьих голов на стенах, а вполне уместится в твоем ужасающем своей непритязательностью мешке.

На шкатулку, выложенную перед ним на стол, Курт взглянул растерянно, не прикасаясь к поверхности, украшенной клетчатой двухцветной глазурью.

– Один из моих деловых партнеров, – пояснил стриг, снова садясь, – зная мою слабость к подобным вещам, приложил этот набор к нашему договору. Доску можно разложить на столе в трактире, не мешая соседям, в съемной комнате, хоть на голой земле в походе… Эти шахматы изготовлены больше сотни лет назад в Шардже; вообще, город этот славен больше своими поэтами, однако с тех пор, как туда зачастили гости из Европы, в него начали съезжаться всевозможные мастера – европейцы любят скупать восточные поделки… Настоящая арабская работа. Кость, металл и смальта. Если не забивать им гвозди, он практически вечен.

Курт медленно придвинул к себе клетчатую доску, сложенную вдвое, словно книга, и осторожно расцепил скрепляющую две половинки маленькую застежку, рассмотрев фигурки, такие же крохотные, с полмизинца, лежащие рядами внутри и отливающие желтизной старой кости.

– Не могу, – вздохнул он, наконец, с сожалением, снова закрыв верхнюю половину, и стриг поморщился:

– Absurdités que tout ça[229]. Это просто куски костей, проволоки и эмали.

– Эти куски стоят дороже меня самого со всеми потрохами…

– Ну, – оборвал фон Вегерхоф, – брось корчить целку, которая из подаренного ей букетика делает далеко идущие выводы. Просто возьми эту штуку, и все.

– Спасибо, – помедлив, согласился Курт, аккуратно убирая набор в сумку, и поднялся. – Только вот что: ходи осторожней. Помнится, однажды я уже получил один подарочек; и где теперь его бывший владелец?

– Soit[230], попытаюсь в ближайшее время не оказаться еще одним твоим небесным покровителем, – кивнул стриг, тоже вставая и пожимая протянутую руку. – Удачи, Гессе. С тобой было интересно работать. Не скучно – это точно… Провожать не пойду; ты знаешь, где выход.

От дома фон Вегерхофа Курт пересекал людские потоки уже сидя в седле – последнее место, требующее посещения перед тем, как покинуть город, находилось вдалеке от дорогих улиц. Трактир, где обитал Раймунд фон Зиккинген, сегодня был многолюден и шумен – еще не разъехались все те, кто сбежался в Ульм ради зрелища казни, совершившейся три дня назад. Однако тевтонец, сам же и просивший о встрече, исчез, оставив майстеру инквизитору через хозяина свои извинения и заверения в том, что все вопросы, каковые он намеревался задать, разрешились сами собою. Столь неблагородному поведению Курт не удивился и не опечалился, и без того поняв, в чем было дело, ибо встречу рыцарь назначал за день до отъезда отца Альберта. Святой же отец наверняка потребовал от него установления связей с орденом более тесных, нежели это было прежде, а также прямой связи с магистром, что в перспективе грозило обернуться потерей некоторых свобод для тевтонского братства, а для самого фон Зиккингена – большим втыком от начальствующих чинов. Разговор явно должен был перетечь в просьбы посодействовать и оказать влияние на отца Альберта, дабы отговорить его от этой затеи. Но то ли тот перед своим отъездом убедил рыцаря в ненужности подобных действий, то ли фон Зиккинген и сам осознал, что это бессмысленно, однако разговора не сложилось, чему Курт был отчасти даже рад.