Сборник "Русские идут!" - Юрий Никитин

Ермаков медленно наклонил голову:

– Да, вообще-то верно... Човен, вы можете идти.

Дмитрий вздрогнул, такое разрешение звучит строже приказа, вскочил, и только когда дверь за ним захлопнулась, понял, что его выставили не случайно. Там, за этой дверью, решают его судьбу холодновато и с точностью, какую могут себе позволить только компы, а не люди.

Ермаков выждал, когда дверь захлопнулась, пощелкал пультиком. На экране появилась картинка биллиардной комнаты, на этот раз она не дергалась, явно снимали стационарной камерой.

– Это не наша запись, – объяснил Ермаков. – У них там телекамеры в каждой комнате. Мы обнаружили нечто любопытное...

Все в молчании смотрели схватку новичка с двумя могучими телохранителями. Все произошло в течении трех секунд, новичок уже метнулся к двери с пистолетом в руке, исчез, а в комнате стояла тишина.

Тарас первым проговорил глухо:

– И что же, он об этом не сказал?

– Нет.

Тарас покачал головой. Лица офицеров были серьезными.

– Плохо. Очень плохо. И глупо. Он нарушил основное правило. Из-за его глупости могли погибнуть другие. Я бы такого в свой отряд не взял.

Инструктор возразил:

– Он же всего две недели у нас! Еще не прошел полный курс. Да я из него такое чудовище сделаю...

– Все равно, – сказал Валентин непреклонно. – Даже ребятня в уличных разборках знает, что интересы группы, ее безопасность – выше. А эта лихость... ну, не от ума. Он просто дурак. Его либо перевести на подсобные работы, какой из него спецназовец, либо начать переподготовку с самого начала.

Глава 19

Небо нависало серое, промозглое. Мир весь был серым и промозглым, а воздух охватывал как холодным мокрым одеялом. Я сделал вздох, и вместе с литром воздуха заглотнул ложку распыленной воды,

Влага сразу пропитала одежду, обувь, проникла под кожу, наполнила мою плоть сыростью, сделав ее чем-то вроде холодного студня, пролезла в кости, до самого мозга костей, и дальше я пошел такой же серый и озябший, едва двигающийся, мысли уже не толклись, а едва двигались, тоже серые, безжизненные.

– Папа, – закричала дочь. – Папа! Иди сюда. Мы уже разожгли...

В глубине двора поднимался сизый полупрозрачный дымок, воздух колебался, похожий на прозрачный кисель. Его бурно и неудержимо вздымало тугими струями к небу, а начинались они от примитивного мангала из простых кирпичей, уложенных корытцем. В корытце толстый слой багровых углей, на стальных прутьях нанизаны ломти мяса вперемешку с луком.

Дочь стояла, красиво изогнувшись в обтягивающих джинсах, поливала шампуры с мясом тонкой струйкой из темной бутылки. Я уловил запах слабого кислого вина, именуемого сухим. Мясо шипело, а когда капли попадали на угли, там хлопало, угли темнели, вверх выстреливали струйки пара.

Я брел неохотно, но я живу в этом мире и подчиняюсь его правилам. Одно из этих негласных правил гласит, что в выходные надо выезжать на дачу, жарить шашлыки, все это так великолепно, замечательно, восхитительно...

На самом же деле любое мясо, зажаренное на простой сковородке, куда вкуснее, чем это подгорелое, пахнущее дымом, жесткое и неаппетитное даже с виду, с налипшими хлопьями пепла, сора. А если такие же ломтики да в микроволновку – через десять минут уже настоящее мясо и настоящий вкус!

Но я живу в этом мире, в этом времени. И не спорю по разным глупостям, которые портят жизнь или желудок только мне. Иначе пришлось бы спорить и драться слишком часто. Другое дело – народ, который живет на этой территории. Я бьюсь за него не потому, что патриот: на самом деле не отличаю финна от итальянца, а потому что в этом народе есть ряд достоинств, которыми не наделен никакой другой. Точно так же, как, к примеру, у финна есть такие черточки, которых нет у других. И финна, и русского надо сохранить. Тем более, когда надвигается эта тупая страшная сила, готовая поглотить и втоптать в грязь и финнов, и русских, и арабов...

Из дома выбежала Дашенька. В руках легкое плетеное кресло, тащит усердно, язык вывалила на полметра. Глаза сияют гордостью: помогла деду.

– Спасибо, Дашенька, – поблагодарил я.

Вообще-то это не моя дача, давно отдал дочери, не мое это дело – копаться в огороде или подстригать веточки яблонькам. Дочь в меня, тоже не любит хозяйства, зато зять...

Возле мангала сидят поглядывают на багровые угли Игнатьев и Белович. Игнатьев иногда переворачивает шампуры, следит, чтобы прожарилось равномерно. Я тоже люблю смотреть на россыпь багровых углей, в них что-то завораживающее, и если бы не приходилось еще и готовить пищу как дикари-с в пещерные времена...

Оба мои добрых интеллектуала беседуют, понятно, о духовности и ценности человеческой жизни. О чем еще могут русские интеллигенты? Говорят, говорят, и никто не замечает, что на глазах рушится важнейшая доктрина, последние сто с лишним лет определявшая развитие цивилизации. Как нашей, так и западной. Еще в эпоху Возрождения вольнодумцы вычленили из массы человеческих ценностей одну, биологически простейшую: самое ценное – это жизнь, и культивировали эту ценность вплоть до нашего времени. Конечно, это были уже не бунтари в лохмотьях, протестующие против засилья церкви, а придворные философы и сами государи, но даже некоторые успехи, достигнутые благодаря такой доктрине, не оправдывают те потери, что вот несем сейчас...

Есть поговорка: заставь дурака богу молиться – лоб побьет, Давыдов, стремясь поскорее привести свое село к коммунизму, велел согнать в колхоз всех кур, Нагульнов предлагал и баб под общее одеяло, а нынешних философов, в своем усердии пойти дальше начинателей свободы для простого человека, занесло вообще хрен знает в какую дурь, благодаря которой была создана странная юридическая система...

Остановить уродливое развитие этого плода не смогли, и вот теперь даже малограмотный слесарь, как и очень грамотный академик, одинаково орут на нашу судебную систему: да расстреливать гадов надо, расстреливать! Однако не умерщвленная вовремя юриспуденция, исходя из неверно понятых прав человека, оказалась ныне полностью на стороне преступников: любому убийце дает малый срок, после чего тот снова на свободе, снова грабит и убивает...

И вот, когда старые взгляды – очень гуманные и красивые, надо признать, но такие же преждевременные, как построение коммунизма вот нами, порядочными сволочами, если честно... ага, когда старые взгляды в умах подавляющего большинства населения уже потерпели крах, но упорно держатся властителями Империи, как и подгавкиваюшей ей России, то наступает страшное и, мать его, историческое время переоценки основных ценностей.

Или даже простейшего возврата к прежним ценностям. Опробованным, надежным. Как отказались от построения коммунизма: ну гады мы, гады! Все-таки своя рубашка ближе к телу, чем даже весьма хорошего человека, но чужого. От коммунизма отказались, вернулись к проверенному подленькому, но такому понятному капитализму. Так и с прекраснодушными нормами любви к ближнему и перевоспитания в тюрьме преступников в ангелов, увы, придется отложить на те времена, когда будет возможно построить и коммунизм – в самом деле светлую мечту человечества.

А вернемся к надежным проверенным средствам: если преступника казнить – то преступлений будет меньше. Если казнить на площади, да показать по телевидению – устрашатся и самые дерзкие. Особенно если казнить не простым расстрелом, а повесить или посадить на кол.

Если честно: снизит это преступность или нет? Ну вот если попрошу этих двух ответить честно, а не пускаться в туманные рассуждения о гуманности. Набраться духа и ответить честно, а не так, как принято говорить в кругу таких же закомплексованных попугаев, именуемой интеллигенцией? Не ответят... Не решатся. А честный ответ, это – мир ценностей эпохи Возрождения уже рухнул. И чем скорее это признаем, тем меньше будет потерь. Признали бы, скажем, в тридцатых, что коммунизм с таким народом не построишь, глядишь – сейчас были бы самыми богатыми и развитыми в мире!

Пока я молча, рассуждал, уставившись бараньим взглядом в интеллигентов, дочь фыркнула и удалилась в домик, лихо покачивая бедрами. Белович вскинул красивое ухоженное лицо, благостное и чуточку умильное – даже в церковь захаживает, дурак, – поинтересовался:

– Будем здесь оприходовать... или как?

Я взглянул на небо, хоть и хмурое, но дождя вроде бы не будет, представил себе как тащим все это в тесное помещение так называемой дачи, скривился:

– Сожрем здесь.

– Да еще под водочку, – воскликнул Игнатьев бодренько. Он потер руки. – Ни одна простуда не прицепится.