Большая родня - Михаил Стельмах

Некоторые партизаны небольшими группами переправлялись через Буг, по тропам поднимались на крутые холмы и исчезали в полумисках зеленых долин, в небольших оврагах, в нарядных селах, потопающих теперь в яблоневом цвете. И пока дойдет боец до своего дома, за ним уже полсела идет, расспрашивая о жизни боевой, друзьях, своей родне. И смотри, какая-то мать бежит назад селом домой — может ее сын уже пришел. А вон какая-то женщина, услышав тяжелую весть о смерти мужа, побелевшая, схватилась руками за сердце, прислонилась к плетню и замерла в той скорби, когда небо и земля темнеют в глазах.

На околице села Погорелое партизан хлебом-солью остановили крестьяне. Сняв шапку, почтительно поцеловал Дмитрий высокий хлеб, передал комиссару. И, вглядываясь в счастливые лица людей, в ту живую разноцветную волну, которая забила всю улицу, в те восторженные глаза детворы, которая укрыла плетни, держась руками за столбики или цветущие ветви деревьев, он чувствовал, что спокойная радость пеленала все его тело, как цвет пеленал село.

Не раз в жизни, вволю наработавшись в поле, он, лежа на телеге ли просто на стерне, ощущал сладкую волнующую усталость. Отдыхая, пело тело, наклонились над ним миры, мягко мерцали большие звезды, и даль была такая заманчивая и понятная, как девичья песня в жатву.

Так и теперь спокойно, торжественно и немного грустно было на душе. Радость, которая заливала село, была такой близкой, всепроникающей, что верилось: отыщется его семья и к нему прижмутся дети, как вон к тому высокому партизану, который, посадив на плече девочку, в сопровождении счастливой молодки и целого выводка малышей идет двором в хату. И улыбнулся, когда наименьший мальчик потянулся ручками к гранате, будто к игрушке.

Люди приглашали к себе дорогих гостей, широко, настежь отворяли ворота и, не затворяя их, так и шли с партизанами к порогу. И в том простом крестьянском обычае была такая дорогая любовь к своим людям, что тихая улыбка не раз молодила суровое лицо Дмитрия.

«Как мы заживем после войны единой семьей. Все мелочное выметется из человеческой души, глубже станут, улучшатся и любовь, и чувства, и жизнь, как мир после грозы…»

Да и теперь Дмитрий ежедневно замечал, насколько морально поднимались люди, которые прошли через реки страданий, каждый раз смотрели смерти в глаза. По-новому он видел дружбу, любовь к своей земле, любовь к любимой девушке, жене… Да и сам Дмитрий уже был не тем Дмитрием. Раньше обнимал мир лишь своими руками, а теперь охватывал его еще и мыслями, всем сердцем, больше беспокоясь за людскую судьбу, чем за свою. Когда-то давно основой считалось свое, пусть небольшое, как птичье гнездо, но свое счастье, добро, свой двор и дом. И другое понимание было отдаленным, книжным, лежало, как неизмеримая глубина.

Теперь он крепко привставал над тем сумрачным ограниченным миром, и жизнь его, не теряя своих характерных особенностей, соединилась с жизнью людей; соединилась не серо, как у того, кто хочет спрятаться от пристального и правдивого человеческого глаза, а как соединяются весной на стремнине разноцветные живые струйки, дополняя друг другу удивительную радугу цветов и не теряя своей личной притягательности.

Когда была выставленная стража и все партизаны разместились по хатам, к Дмитрию и Созинову подъехал Тур. Его лицо то и дело освещалось доброй улыбкой.

— Дмитрий Тимофеевич, я вам сейчас не нужен?

— Как так может быть, чтобы комиссар был мне не нужен? — прищурился, понимая, что Тур хочет ехать к Соломии — она еще утром пошла к отцу.

— Что будем делать? — сразу стал серьезнее комиссар.

— Да езжай уже. Отдыхай до утра, а потом примешь командование отрядом: я с начальником штаба наведаюсь в свое село. Так? — посмотрел на сосредоточенное лицо Созинова.

— Поедем! — кивнул головой начальник штаба.

Тур простился с ними и, пригибаясь, чтобы не зацепиться за ветки деревьев, помчал узкой улочкой в долину, потом на миг появился на крутом холме и внезапно исчез с глаз.

Вздох невольно вырвался из груди Созинова. Дмитрий без слов понимал его чувства. И хоть как ему хотелось успокоить парня, тем не менее не выронил пара с уст, — не потому, что ничего успокоительного не мог найти. Теперь он уже глубже понимал сплетения человеческих чувств, но считал, что прикасаться к ним, пусть даже опытной рукой хирурга, все равно неприятно и больно.

«Время — лучший лекарь в таких случаях. Время… и другая девушка. Клин клином вышибают» — повеяла над ним давность молодости, и показалось, что будто сто лет прошло с той поры, или может то сон был, что как-то приснился и запомнился до этого времени.

На всем скаку к ним подлетел Симон Гоглидзе и, сверкая мелкими чистыми зубами, сообщил:

— Недавно налетели на город три «лесенки». Остатки фашистов выскочили на площадь. А «лесенки» давай их поливать из пулеметов — думали, то партизаны хозяйничают.

— Куда же разбежались остатки? — спросил Созинов.

— В лесок. Там их теперь вылавливает отряд имени Ленина. Обижаются хлопцы, которые сегодня не воевали.

— Чего, чего, а навоеваться еще успеют, — задумчиво ответил Дмитрий.

— Твоя правда: на войне навоюешься, — согласился начальник разведки.

Въехали во двор, заросший спорышом. Небольшая хата, как гнездо ласточки, прилепилась возле красного глинистого шпиля, который, расширяясь, спускался нависающими складками к Бугу.

— Осчастливьте наш дом, — кланяясь, подошла к ним немолодая женщина в стареньком полотняном сачке.

Вошли в хату, чисто убранную, застеленную татарским зельем, и Созинов сразу взялся за кружку, чтобы умыться. Но женщина предупредила его:

— Умывайтесь отсюда, — поставила большой глиняный полумисок.

— Не чары ли нам приготовили? — засмеялся Созинов.

— Это быстрая речная вода. Чтобы всегда были красивые и сильные, как вода. Умывайтесь, сыночки, — любовно посмотрела на партизан и вздохнула.

Гармонь играла, а потом и песня отозвалась. Заслушалась, задумалась женщина на пороге, перебирая руками полинявший старенький фартук.

— Чего запечалились? — вошел во двор Дмитрий.

— Вот только и ожило село в эти часы. И удивительно, и чудно слушать песню. Аж не верится, — посмотрела молодая женщина большими невеселыми глазами.

Заходило солнце, тихо осыпались вишняки, краснела и темнела река, задымились берега, и лодочка на волнах качалась, летела, как черный нырок. Улицей звонко процокали подковы, и партизан на рослом коне, перекрещенный пулеметными лентами, опоясанный венком гранат, величаво взлетел на крутой холм, а потом скрылся за стеной порозовевшего цветения…

Дмитрий уже знал жизнь своей хозяйки. Ничем она не отличалась от горя тысяч женщин…

Может когда-то новые поколения, счастливые от колыбели и до гроба, с удивлением и уважением вспомнят простую колхозницу со славного Буга Екатерину Ивановну Руденюк, что родилась на господском поле, нашла свою судьбу на свободной ниве и умерла от пули лиходея за то, что варила еду партизанам…

Муж ее и старший сын пошли в 1941 году защищать Родину. Получила от них несколько коротких писем, которые и до сих пор где-то лежат, а может, и сотлели в земле… так как нет уже в живых Екатерины, нет и хаты ее, только чернеют с красного грунта обгорелые основания…

Дальше война покатилась восточнее, и вместо писем теперь утешали женщину лишь сны, когда видела в них дорогие лица. Старшую, семнадцатилетнюю дочь убили фашисты, — убегала из неволи домой. Трижды забирали ее в проклятый край, и трижды удирала с дороги.

— Пусть меня зарубят, убьют, так вы будете знать, мама, что лежат мои кости в своей земле, — говорила она.

Екатерина на своих руках ночью донесла убитую дочь от околицы. Сама выкопала яму в саду, сама и похоронила под вишней, не насыпая высокого бугорка, так как лиходеи запретили хоронить тело девушки — пусть другие боятся убегать. Только дерном покрыла мать дорогую могилу и слезами смочила ее. Принялся подрезанный дерн, разросся, как горе материнское. Осталась лишь с пятилетней Галиной… А вот и она бежит с улицы, головастенькая, бойкая, глаза продолговатые, со смешливыми искорками. Дмитрий широко расставляет руки, и девочка долго кружит по двору, пока не оказывается на могучих плечах.

— Дядя Митя! — смеясь, охватывает ручонками голову Дмитрия.

— Тетя Галя, — в унисон отвечает.

— Я не тетя, — возражает девочка.

— А кто же ты?

— Я Галя.

— Кто же тебе такого наговорил?

— Сама знаю.

— А еще что ты знаешь?

— Что вы Гитлера убьете. Правда, дядя Митя?

— Правда, тетя Галя.

— Я не тетя.

— А кто же ты?

— Я Галя.

— Кто же тебе такого наговорил?

— Никто! — догадывается девочка, что над ней насмехаются, и обижено надувает губы.