Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

но с четким представлением, что есть добро и что есть зло. Профессорствовал он в так называемом Американском Университете, под Вашингтоном. Там в 1963 г. речь произнес Президент Кеннеди, спустя пять месяцев после этой речи погибший. После не означает поэтому или из-за того, однако в Американском Университете были убеждены – поэтому.

Медиш привез мне приглашение прочесть два курса, и я целый семестр, раз в неделю, с занятий и на занятия ходил по лужайке, где слушали ту миротворческую речь. Протянутая нам пальмовая ветвь у нас была замечена недостаточно, мне кажется. Возможно, потому, что отразила улучшение советско-американских отношений при Хрущеве, а над Хрущевым уже собирались тучи, от него стремились отделаться. Кроме того, слова Кеннеди не совпадали с его делами, по крайней мере, так это выглядело с нашей стороны, о чем со временем я прочитал в книге моего брата Андрея[303]. Кеннеди не притворялся, протягивая руку нам, однако ему нельзя было не дать подачки и внутренней оппозиции. В Америке речь сочли манифестом нового мышления, но когда осенью 1991 г. я ходил по лужайке, приоритет «нового мышления» уже был отдан Горбачеву. Узурпация политической инициативы погибшего президента-демократа устраивала консервативное руководство США, опекавшее Gorby. В отличие от паритета, который предлагал Кеннеди, горбачевское мышление вело к сдаче наших позиций.

Грянувшие в Москве события Августовского путча обсуждались американцами. Для телепрограммы новостей The Today Show меня попросили дать интервью. На том же канале, в очередь со мной, давал интервью Виталий Коротич. Лучше осведомленный, он не исключал, что путч и пленение Горбачева могли быть делом рук Горбачева. Ко мне первый же вопрос был, что я думаю о случившемся. «Попытка навести порядок», – мой ответ. «После вами сказанного вы собираетесь возвращаться домой?» – поинтересовался ведущий Брайант Гамбл (Brayant Gumble). Вопрос меня озадачил, в своем возвращении я не сомневался. Однако телекомментатор знал, чего я ещё не знал: сторонников путча собирались сажать в тюрьму вместе с путчистами. На другой день из Москвы раздались звонки нашим общим американским знакомым: правда ли, что я поддержал путч? Об одном из тех, кто звонил, я слышал: «Что угодно о нем можно сказать, но нельзя отрицать – ученый». В самом деле, не «темный» – просвещенный, знающий название всех вещей.

Ученые, готовые «донести на ближнего», считались порядочными людьми и антисталинистами. Звонили они за океан, чтобы узнать, гожусь ли я в обитатели Матросской Тишины. Антисталинисты действовали методами сталинизма, а я из опыта моих старших родственников знал, что такое иметь дело со сталинистами, и сам уже в пору перестройки видел советских писателей, прятавшихся в больнице от колллаборационистов. «Вы предали Родину!» – в телефонном разговоре через океан упрекнула меня редакторша ультрапатриотического издания. «Дмитрий Урнов оставил о себе недобрую память», – нашел на Интернете. Такая память обо мне в журнале «Вопросы литературы» сохранилась у сотрудников, посылавших в ЦК на меня доносы, а я, прийдя в журнал, не прогнал их, чего ожидали продвигавшие мою кандидатуру. «Руками противников проводить свою политику невозможно», – предупреждал меня опытный Кузнецов. Свидетельствую: испытал на себе чеховскую мысль о том, откуда берутся губители ближних своих, уверенные в том, что они – другие. Чувствовал ли я себя капитаном, покидающим тонущий корабль? Чувствовал, но чувствовал среди моих сотрудников и отношение к себе, какое они не высказывали, однако и не скрывали, а когда я не вернулся, высказали, хотя я старался сработаться с ними, своими литературными противниками, а в журнале печатал своих врагов.

Отступник

«Наконец-то видели мы Кремль… Уже сколько лет каждый день я говорил себе, что я должен туда поехать».

Из писем Генри Адамса.

Очутившись за бортом, я на первых порах пытался следовать примеру американцев, не имеющих постоянного служебного пристанища: подавал заявки на временные проекты. Отступничество Генри Адамса от демократической догмы – тема не могла заинтересовать американцев, у них написано об этом предостаточно на разные лады. «Охота вам заниматься этим реакционером и антисемитом?» – услышал я упрек букиниста. Этот букинист снабжал меня, за счет Хольцмана, книгами о Генри Адамсе и, кажется, успел прочесть уже начатое мной повествование: «”Жиды, одни жиды”,– думал Генри подъезжая к Варшаве». Решил я заинтересовать Институт Кеннана политической подоплекой поездки в нашу страну и подал заявку на проект «Генри Адамс и Россия». Собрание писем Генри Адамса подарил мне составитель сборника. Он же, автор трехтомной биографии, не задавался вопросом, зачем представитель американской элиты, задушевный друг сенатора и госсекретаря, ездил в нашу страну. Эту лакуну в биографии Генри Адамса надо заполнить!

Прадед Генри прибыл ко двору Екатерины Великой вместе с первой американской делегацией, его дед стал первым американским послом при дворе Александра I, отец как посол переписывался с Александром II. Незадолго до Русско-Японской войны Генри откликнулся на зов предков и поехал в Россию, возможно, играя роль неофициального посланника. Не исключена и сентиментальная причина: в Петербурге скончалась и была похоронена новорожденная дочь деда и бабки Генри, прах Адамсов есть в русской земле.

Среди тех, с кем я советовался, был американский историк холодной войны, он напомнил мне о страницах из «Воспитания Генри Адамса», где Генри, говоря о себе в третьем лице, убеждает Джона Хэя, своего друга и государственного секретаря, не терять связи с Россией. В отличие от своих друзей, Генри Адамс не стал русофобом, но считал, что русских надо удерживать в границах американского влияния: «Непреодолимость русской инертности – преграда американскому напору. Надвигаясь на соседние народы, Россия приобщает их силы к своему национальному складу, Царь и его подданные не собираются уподоблять свой склад нормам Запада. […] Стена русской инертности, отгородившая Европу от Балтики, неизбежно отгородит Америку от Тихого океана»[304].

Генри Адамс прилагал естественно-органические понятия к общественным процессам, и этим походил на Константина Леонтьева, они шли от общих корней западно-европейского неоконсерватизма, прежде всего Карлейля, а также традиционного либерализма Алексиса де Токвиля, который предсказывал общность исторических судеб Америки и России. У Генри Адамса инерция – движение непрерывное и непредолимое, как и недвижное состояние косности, таковой для Генри была Россия, таившая в себе силы, для многих скрытые. Представление об этих силах он унаследовал: самодержавная страна не помешала его предкам создавать демократическую республику, а могла, он знал, помешать. В пору Войны за Независимость, прадед Генри дожидался приема у Императрицы Екатерины, американцы не дождались аудиенции (придет их время, заставят Ельцина слоняться возле Белого Дома), но политика «вооруженного нейтралитетета», объявленная императрицей, которая не продала своих солдат английскому королю для подавления взбунтовавшихся колоний,