Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная - Маргарет Джордж

— Сколько я тебя знаю, тебя невозможно было напугать, — весомо промолвил он. — А сейчас вдруг гробница тебя страшит?

— Нет, не гробница. Просто… Конец. Конец всего. — Я с трудом облекала мысли в подходящие слова. — Не возвращайся больше туда, прошу тебя.

Он пожал плечами.

— Вообще-то я и не собирался. — Он обвел руками комнату. — Здесь у меня подушки, набитые самым нежным лебяжьим пухом…

Я лежу на кровати, голова провалилась в мягкую подушку, ради пуха которой принесли в жертву юных лебедей. Обзор затуманен занавесками из тончайшего голубого шелка. Роскошь вокруг меня распространяет ощущение безопасности. Возможно, Мардиан окружил себя ею, чтобы защититься от тревог внешнего мира. Возможно, на самом деле деньги для того и нужны, чтобы обеспечивать нам такую защиту, смягчать соприкосновение с шершавой грубостью мира.

А иметь такого друга в нынешнее время — это равносильно целебному бальзаму. Мне, как и Антонию, требовалось восстановить силы и прийти в себя в укромном месте. Но засиживаться здесь я не собиралась. Только на эту ночь… на одну ночь.

Дорогой Мардиан, ты никогда меня не подводил.

Три подвесных светильника отбрасывают на стены причудливые тени. Обладая воображением, в них нетрудно разглядеть людей, их силуэты, их истории. Тени… тени Гадеса, насколько они живы, что помнят, что чувствуют? Скоро я это узнаю. Быть — хотя бы тенью на стене, как они, — все же лучше, чем не быть ничем. Я не хотела исчезнуть, не хотела умереть.

Ждать этого, знать об этом наперед было ужасно. С другой стороны, лучше ли пасть от внезапного удара? Люди осмысливают свою смерть, готовятся к ней так же, как строят и украшают гробницу. Лишиться этой возможности — не значит ли уподобиться животным? Да, но последние часы животных не отравлены ужасом понимания. Что же предпочтительнее?

Сейчас вокруг меня витал сон. Я чувствовала, как мои мысли теряют четкость, словно размываются по краям: этот долгий и трудный день заканчивался.

Антоний. Дети. У меня еще много дел, очень много, но они подождут до завтра. До завтра…

Где-то посреди ночи поднялся ветер, да такой сильный, что распахнул окна и продул все уголки спальни, забрался даже в теплую постель. То была зимняя буря — одна из последних, ибо зима уже кончалась. Вместе с ветром в мое убежище ворвался шум волн, возвращая безумие внешнего мира. Я снова оказалась у мыса Актий, снова стала пленницей вод.

Вынырнув из сна, я села на постели и раздвинула занавески, подставляя лицо холодному воздуху.

Вода. Вода. Тот самый ни с чем не сравнимый ее шум и плеск, что окружал меня во все критические мгновения моей жизни. Александрийская гавань, я плыву на запад к Цезарю; потом путешествие в Таре, потом в Антиохию; наконец плавание к мысу Актий — это поворотные пункты моей жизни, и они обязательно связаны с водой, с судами. Сколько еще кораблей примут участие в моей судьбе? На корабле я собираюсь отправить Цезариона в Индию, корабли должны дать Октавиану последний бой в александрийской гавани, на речном судне Олимпий доставит мою историю в Филы и Мероэ… а может быть, среди них найдется лодчонка, которая унесет в безопасное убежище и меня с Антонием? Снова корабли. Снова вода. Но есть одно судно, на палубу которого я не поднимусь никогда, — то, что должно доставить меня пленницей в Рим. Нет, лучше мне взойти на ужасную ладью Харона, переправляющую через Стикс.

Судьба связана с водой. Смерть связана с водой. Ну не странно ли, что все судьбоносные моменты в жизни царицы Египта, страны пустынь, непременно связаны с водой?

Детям я сказала, что Антоний в Александрии, но он нездоров, — достаточно правдивое заявление. Мне доложили, что он поселился в маленьком домике на западном берегу гавани. Я знала, что оттуда ему видны огни дворца и царская бухта с покачивающимися на якорях золочеными кораблями. Он наверняка целыми днями меряет шагами комнату, почти не ест и подолгу смотрит в окно на море. Меч всегда при нем, и теперь я снова каждый день с ужасом ждала, что слуга с печальным лицом явится во дворец со словами:

— Я принес горькую весть.

Его саркофаг из розового асуанского гранита, сделанный, под стать моему, ждал в мавзолее. На самом деле это не так зловеще, как может прозвучать: моя гробница дожидалась меня уже не один год. В самом большом помещении этого сложенного из мрамора и порфира строения росла гора сокровищ: участок пола был густо вымазан смолой и устлан сухим валежником, сверху навалили слоновьих бивней, золотых слитков и обрезков черного дерева, а на этот постамент укладывали жемчуг, лазурит и изумруды. Я внимательно следила за ходом работ, желая быть уверенной, что сокровища укладывают как можно более плотно. Стоит поднести к смоле факел, и все сгорит, расплавится и тем самым лишит Октавиана денег, необходимых ему, чтобы расплатиться с легионами. Я собиралась использовать эти сокровища, чтобы поторговаться за трон для Цезариона. Ну а если торг не удастся, то вид их гибели доставит мне своего рода горькое удовольствие — они ускользнут от жадной хватки врага. Здесь были далеко не все мои сокровища, но достаточно для того, чтобы заставить Октавиана задуматься. Только сумасшедший добровольно откажется от возможности заполучить такое богатство. Октавиан же не сумасшедший, он расчетливый и практичный.

Чтобы добиться уступки, нужно иметь что-то, способное послужить предметом сделки. Я никогда не переставала удивляться тому, как много людей (в иных отношениях весьма не глупых) упускают из виду этот простой факт. Они полагаются на сантименты, милосердие, приличия и тому подобное, тогда как достижению цели способствуют два фактора — сила и деньги. Да, при Актии нам пришлось уступить силе, но у нас еще оставались деньги.

— Упаковывайте жемчуг плотнее, — приказывала я рабочим, ссыпавшим жемчужины в мешки и складывавшим мешки в пирамиду, уродливое подобие одной из тех, что высились в пустыне. — Нам нужно как можно больше!

Мои жемчужные кладовые почти опустели. Здесь были и отборные перлы из Красного моря, и мелкий жемчуг из Британии, и причудливо раздувшиеся, огромные жемчужины, выловленные в дальних морях где-то за Индией. Они плохо переносили жару, а в огне взрывались, разбрасывая вокруг переливчатую пыль. Однажды я уже вкладывала свой жемчуг в отчаянное предприятие, направленное на благо Египта (воспоминание о пари с Антонием вызвало у меня улыбку), — так пусть же эти дары моря еще раз послужат благому делу.

— Хорошо! — Я одобрительно потирала руки. В этом умышленном расточительстве было что-то захватывающее, чарующее. Величественное. — А где изумруды?