Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания - Павел Ефремов

— Здравствуйте. Дом 72, квартира 60? Белов Павел Борисович? — Мужичонка-водитель сверился с бумагой.

— Да.

— Ну что, контейнеры внизу, давай взглянем хоть, что за вещи.

Мы зашли в комнату. Водитель окинул взглядом нагромождение коробок.

— Должно влезть. Слушай, а кто грузить-то будет?

Вопрос завис в воздухе. Я не знал, что ответить. Я был один и два трехтонных железных ящика были внизу. Вот и весь ответ.

— Борисыч! Что там грузить-то надо? — из прихожей раздалась ни с чем не сравнимая скороговорка старпома Машкова.

— Что молчишь, грузить-то будем или нет?

Я выглянул в коридор. Подпирая косяк входной двери, там стоял Машков. За ним виднелся кто-то еще, но я, обрадовавшись, даже не обратил внимания, кто. Хоть не одному корячиться.

— Ты что, Борисыч, онемел? Что грузить-то? — Старпом явно начинал нервничать.

— Да все! — осторожно заявил я.

— Военные! Слушай команду! Грузим все! — скомандовал старпом на лестничную площадку и почти строевым шагом двинулся в квартиру, а затем на кухню. Я, не совсем соображая, что происходит, пошел следом.

— Что это? — командным голосом спросил Машков, указывая на ведра. Он был в ударе, и настоящий служака пер из него даже круче, чем на корабле.

— Сосиски и картошка в мундире. — растерянно промямлил я.

— Вот ими и занимайся! — старпом вошел в начальственный раж.

А за его спиной, в коридоре, творилось что-то невообразимое. Там было море народа. И это море уносило мои вещи вниз с неукротимостью Ниагары. Там мелькали практически все наши, кто оставался в базе. Начхим с хохотом тащил большое зеркало, Харик с двумя коробками под мышкой перепрыгивал через спеленатые ковры, которые тоже кто-то пытался вытащить на лестничную площадку. И самое главное! Среди людей, снующих по моей квартире, я увидел соседей не только по подъезду, но и по дому, тех, кого я и знал-то только в лицо. Они все-таки отозвались на мое написанное по пьяной лавочке объявление. Они пришли помочь! Сосед по площадке Гена с каким-то незнакомым мужиком в момент вынесли из кухни холодильник, а на его место откуда-то материализовалась его жена Люба.

— Давай я картошечку почищу! — с энтузиазмом предложила она, и, не дожидаясь ответа, извлекла из кучи неунесенного добра наш старый и заслуженный тазик, водрузила его на плиту и начала вылавливать из ведра картошку.

Все происходило так быстро, что я оказался на этом контейнерном празднике просто гостем. Все уносилось и укладывалось как бы само собой и только изредка раздавался командный рык старпома, руководящего процессом.

Я не успел толком докурить вторую сигарету с начала этой феерии, как оказалось, что уже стою посреди абсолютно пустой квартиры, и только в маленькой комнате начхим зачем-то аккуратно отдирает утепленный линолеум с пола. На мой вопрос, а зачем, собственно, он это делает, Пасевич с детской непосредственностью ответил, что, мол, старпом приказал выносить все. Пока я усваивал эту информацию, начхим завершил процесс обдирания и унесся вниз. А за ним и я. Внизу офигевший от этой скоростной погрузки водитель уже пломбировал контейнеры.

— Никогда такого не видел. За 15 минут две трехтонки с четвертого этажа. Ну вы ребята и даете. Нам бы таких грузчиков.

«Грузчики» стояли рядом. Количество их явно поубавилось, но все равно оставалось гораздо большим, чем я предполагал заранее. Люди пришли, помогли и ушли, не дожидаясь благодарности. Незнакомые мне люди. Такое дорогого стоит. Наконец водитель закончил пломбировать, показал мне пломбы, и я подписал его накладные.

Машина тихонько начала выползать из двора, увозя куда-то далеко вместе с моим небогатым скарбом и мою прошлую жизнь. Кстати, немногим позднее, уже на Большой земле, я понял, что и этого не надо было везти с собой. Надо было все продавать и уезжать налегке.

— Ребята, спасибо большое за то, что вы все пришли! Пошли наверх, отметим, а то куда мне ведро сосисок-то деть?

Народ засмеялся и повалил в подъезд. А в квартире Люба за неимением какой-либо мебели оформила импровизированный стол. Она просто застелила всю большую комнату газетами, поставила посередине ведро с сосисками, тазик с картошечкой, навалила на крышку от ведра кучу хлеба, рядом мою пачку соли, груду разнокалиберных кружек и стаканов, банки со спиртом и бутылки с водкой и от себя добавила порезанный лук и шмат сала. Мужики просто взорвались хохотом от такой картины, а потом расселись на газеты, и понеслось.

Дальнейшее я помню плохо. Наливали, пили и говорили тосты и пожелания. Потом снова наливали и говорили, потом просто пили, а потом я уже ничего и не слышал. Придя в себя, я обнаружил, что прошло уже часа четыре, у меня болит голова, а рядом со мной сидит штурман Харик и чистит картофелину. Больше никого не было.

— Привет, Борисыч! Оклемался? Ну, давай дерябнем за то, что ты пришел в сознание, и я пойду домой. Меня старпом попросил с тобой подежурить, пока ты в себя не придешь. Я вот картошечки почистил и пару сосисочек зашхерил.

Мы чокнулись. Закусили. Покурили. После чего штурман попрощался и ушел. Я тоже недолго оставался в своем разоренном гнезде. Было как-то очень тяжело находиться в пустой квартире, в которой прожил не один год, в которую возвращался после морей и которую считал свои домом. Я ушел к Никитосу, предварительно зайдя к соседям и пообещав завтра прийти навести порядок в квартире перед сдачей ее ЖЭКу и тогда отдать ведра. На следующий день квартиру я не сдал, но умудрился отобрать продовольственные деньги у тыла, о чем уже рассказал выше. Я навсегда распрощался со своим жилищем через день после обеда и навсегда покинул северный город Скалистый, он же поселок Ягельный, он же Мурманск-130, он же Гаджиево.

Приказ старпома «Грузить все!» я припомнил через полтора месяца, когда с родственниками разгружал свои контейнеры. Мне и правда погрузили все. Не считая линолеума, содранного с пола начхимом, я еще получил на память о службе кучу старой обуви, приготовленной к выбросу, дверцы от антресолей, коврик, лежавший перед дверью на лестничной площадке, свой почтовый ящик, точнее секцию почтовых ящиков, и самое главное — тридцатикилограммовый кусок гранита, который ребята положили просто «на память». Он до сих пор лежит у нас дома на балконе, и я сейчас даже рад этому неожиданному подарку. Это мой личный кусочек Кольского полуострова.

Сейчас меня иногда посещает одна мысль. Что если я соберусь снова куда-то переезжать? И снова повешу такое объявление, хотя бы в своем подъезде моего нынешнего шестнадцатиэтажного дома. Интересно, хоть кто-нибудь придет?

Мертвая сталь

А может, и правда, что в списанных кораблях, ржавеющих у причалов, остается частица души их моряков. Может, они впитывают в себя человеческие чувства и живут ими. И бродят в своих снах по отсекам уволенные в запас военные моряки.

Вы когда-нибудь задумывались над тем, как умирают корабли? Красивые стальные гиганты, рожденные для торжества человека над стихией. Наверное, нет. Мы все стали очень большими прагматиками. Нас больше интересует, сколько заплатят за металлический лом, а не цена памяти былых побед и поражений. Мы забыли, что русский флаг не спускали ни перед кем, а теперь сдаемся без боя тугим заграничным кошелькам, прессующим стальные гиганты на иголки.

Еще курсантом каждый раз, когда я проезжал в Севастополе мимо Черной речки, этой последней стоянки кораблей Черноморского флота, при взгляде на их полузатопленные силуэты меня всегда охватывало щемящее чувство стыда и боли. Эти морские трудяги не заслужили подобной смерти. И хотя умом подобное понять можно, да оно и неминуемо, но сердце болит и давит в груди. 3 июня 1996 года в девять часов вечера весь экипаж моего корабля, стоя на палубе дока в Росляково, смотрел, как по Кольскому заливу буксиры тащили за ноздрю тяжелый авианесущий крейсер «Киев». Прекрасный гордый корабль, не выработавший еще весь свой ресурс, не отходивший свое по морям и океанам был продан задешево, за копейки, далекой восточной стране. Продан из-за бедности, нищеты и моральной убогости. Не подумайте, что это квасной патриотизм. Ведь корабль — не куча мертвого железа, скованного умельцами, он живой организм, способный испытывать боль и радость, грустить и смеяться. Мы с друзьями бродили по палубам покинутого «Киева» и даже брошенный, ободранный и загаженный он производил впечатление могучего исполина. И еще корабль плакал.

Уже давно молчали механизмы исполина, и остывшие от их тепла переборки источали капли конденсата. Корабль плакал, как плачет покинутый и обиженный ребенок, забытый родителями среди толпы. Они, надежные и сильные в бою, оказались беззащитными перед людьми, создавшими их, а затем бросившими бесславно умирать, ржаветь на корабельных кладбищах и отстойниках.