INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Жак Казот

— Пошел!

Мы тронулись и вскоре миновали таинственное окно с пунцовым занавесом, которое я теперь постоянно вижу во сне.

ОГЮСТ ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН

Огюст Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) — крупнейший прозаик французского символизма. В своих романах и драмах стремился «обосновать логикой» иррациональные видения, введя их в рамки некоей мистико-идеалистической системы. В некоторых произведениях (роман «Грядущая Ева», 1886) сближается с новым типом литературы — научной фантастикой.

Предзнаменование

Впервые напечатано в еженедельнике «Ревю де леттр э дез ар» с продолжением в декабре 1867 — январе 1868 года. В переработанном виде вошло в сборник Вилье де Лиль-Адана «Жестокие рассказы» (1883), в советское академическое издание этого сборника (1975) включено не было.

Перевод, выполненный по изданию: Villiers de Lisle-Adam. Contes fantastiques. Paris, 1965, — печатается впервые. В примечаниях использованы комментарии Алана Рейта и Пьера-Жоржа Кастекса в издании: Villiers de Lisle-Adam. C Euvres completes. Paris, 1986. Т. 1 (Bibliotheque de la Pleiade).

Господину аббату Виктору де Виллье де Лиль-Адану{446}

Внимай же, человек, что явился перед восходом и пробудет до заката. Истинно (первым) был тот, кто не был ты. Потом только, из низменной материи зародившись, в утробе материнской кровями месячными вскормившись, ты обрел оболочку, что стала твоей второй кожей. Оттуда, облекшись еще более низменным покровом, ты явился к нам — таковы были одежда твоя и убранство! И не помнишь ты, каково происхождение твое. Человек есть лишь сперма зловонная, мешок дурнопахнущий, пища червей. Познание, мудрость, разум развеиваются, словно облака, если нет Господа.

После человека — червь; после червя — мерзость и нечистоты. Итак, всякий человек обращается в не-человека.

Зачем плоть свою украшаешь и ублажаешь, если срок, отпущенный тебе, после коего станешь ты пищей червей могильных, краток, а о душе своей воистину не заботишься — а ведь она предстанет перед Господом и Ангелами его на Небесах!

Однажды зимним вечером, когда в компании приятелей, склонных к рефлексии, мы пили чай, сидя возле яркого огня в доме одного из наших друзей, барона Ксавье де ла В*** (бледного молодого человека, который после долгих лет, проведенных им в юности на военной службе в Африке, стал отличаться излишней слабохарактерностью и незаурядным поведением, выражавшимся в крайней вспыльчивости), разговор коснулся предметов весьма мрачных: речь зашла о природе совпадений — необычайных, поразительных, таинственных, таких, какие случаются в жизни некоторых людей. — Вот одна история, — обратился к нам хозяин дома, — которую я не собираюсь истолковывать. Она достоверна. Быть может, она произведет на вас некоторое впечатление.

Мы закурили сигареты и выслушали следующий рассказ.

— Случилось это в период осеннего солнцестояния 1876 года,{449} как раз когда все возрастающее число беспричинных смертей — скажем так, излишне скоропостижных — начало возмущать парижских буржуа и изрядно их тревожить.

Однажды вечером, около восьми часов, вернувшись домой после чрезвычайно занимательного спиритического сеанса, я вновь испытал воздействие наследственного сплина: меня охватила мрачная одержимость, разрушившая и превратившая в ничто усилия медицины.

Напрасно я по совету докторов многократно потреблял питье Авиценны,{450} напрасно поглощал центнеры железа во всех его видах и, отринув всяческие удовольствия, словно новый Робер д’Арбриссель,{451} заставил опуститься ртуть в градуснике моих кипящих страстей до температуры самоедов, ничто не возымело результата! — Что ж! Решительно, приходится делать вывод, что я являюсь существом молчаливым и угрюмым! Но также следует признать, что, невзирая на неврастеническую внешность, я, как говорится, достаточно крепко скроен, раз после стольких процедур не утратил способность любоваться звездами.

Итак, в тот вечер, оказавшись у себя в комнате и раскуривая сигару от свечи в у зеркала, я заметил, что был смертельно бледен. По этой причине я погрузился в просторное старинное кресло, обитое гранатовым бархатом, где бег часов, наполненных долгими мечтаниями, казался мне менее обременительным. Сплин одолел меня, я был подавлен, даже начал ощущать некоторое недомогание. И, полагая невозможным развеять сумрачное настроение посредством каких-либо светских развлечений, — особенно среди ужасных хлопот столичной жизни, — я решил попытаться уехать из Парижа, отправиться куда-нибудь подальше, на природу, где для разнообразия заняться физическими упражениями и полезными для здоровья вылазками на охоту.

Как только эта мысль пришла мне в голову, в ту самую минуту, когда я решил осуществить ее, в памяти моей всплыло давно забытое имя старого друга — аббата Мокомба.

«Аббат Мокомб!..» — прошептал я.

Моя последняя встреча с этим ученым священником состоялась перед его отъездом в длительное паломничество в Палестину. Потом до меня дошла весть о его возвращении. Мокомб жил в скромном доме приходского священника в маленькой деревушке в Нижней Бретани.{452}

Быть не может, чтобы в его доме не нашлось какой-нибудь комнатенки или клетушки! Наверняка из своих путешествий привез он несколько старинных книг! И ливанские редкости! Держу пари, что на озерах возле соседних усадеб гнездятся дикие утки!.. Большего и желать нечего… Но если я хотел успеть до первых холодов насладиться сказочным зрелищем, кое являют нам в последнюю половину октября скалы, поросшие одевшимся в багрянец лесом, восхитительно долгими октябрьскими вечерами побродить по лесистым вершинам, мне следовало поспешить!

Часы пробили девять.

Я встал и стряхнул пепел с сигары. Затем решительно надел шляпу, дорожный плащ и перчатки; взяв чемодан и ружье, я задул свечи и вышел, бесшумно закрыв на три оборота старый замок с секретом, являющийся гордостью моей двери.

Спустя три четверти часа поезд, направлявшийся в Бретань, увозил меня в деревушку Сен-Мор, бывшую приходом аббата Мокомба; на вокзале я даже выкроил минутку набросать и отправить письмо, в котором предупреждал святого отца о своем приезде.

На следующее утро я был в Р***, откуда до Сен-Мора не более двух лье.

Я хотел ночью как следует выспаться (чтобы уже завтра на рассвете отправиться побродить с ружьем), а так как мне казалось, что даже непродолжительная сиеста после завтрака может дурно повлиять на мой ночной сон, я, несмотря на усталость, решил бодрствовать и в оставшееся время нанес несколько визитов своим бывшим однокашникам. К пяти часам исполнив долг вежливости, я приказал хозяину гостиницы «Золотое солнце», где я остановился, оседлать мне коня, и когда солнце стало клониться к закату, передо мной уже замаячили первые деревенские хижины.

По дороге я воскрешал в памяти облик аббата, у которого намеревался пожить несколько дней. Время, истекшее с нашей последней встречи, путешествия, события, произошедшие с той поры, и привычка к уединению должны были повлиять на его характер и внешность. Мне казалось, что он совсем поседел. Я вспомнил свои продолжительные занимательные беседы с ученым священником — и с надеждой стал мечтать о долгих вечерах, которые мы проведем вместе.

«Аббат Мокомб, — без устали твердил я про себя, — великолепная мысль!»

Расспрашивая о жилище аббата у стариков, пасших вдоль дороги скот, я убедился, что кюре — как надлежит образцовому исповеднику милосердного Господа — снискал глубокую привязанность своей паствы, и когда мне указали дорогу к его дому, весьма удаленному от кучки лачуг и хижин, являвших собой деревушку Сен-Мор, я направился в указанную сторону.

Я приехал.

Деревенский облик дома, окна с переплетами и зеленые жалюзи, три ступени из песчаника, плющ, клематисы и чайные розы, цеплявшиеся за стены и доползавшие до самой крыши, где из трубы, увенчанной флюгером, вылетало светлое облачко дыма, соответствовали моим представлениям о гостеприимстве, здоровье и безмятежном спокойствии. Деревья в соседнем фруктовом саду просовывали сквозь решетчатую ограду свои ветви, побуревшие по воле причудницы-осени. В двух окнах второго этажа сверкали отблески заходящего солнца; между окнами помещалась ниша с изображением какого-то праведника. Я бесшумно спешился; привязав лошадь к калитке и окинув любопытным взором окрестности, я взялся за дверной молоток.

Вдали, над дубовыми лесами и одиноко растущими соснами, куда слетались на ночлег запоздалые птицы, ослепительно сиял горизонт; воды дальнего пруда, заросшего камышами, отражали бесконечно величественное небо; воздух был недвижен; погрузившись в тишину, окутавшую безлюдные равнины, природа была столь прекрасна, что я застыл, не выпуская из рук молотка, застыл в оцепененье.