Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Нина не сводит с меня глаз.

— С гольца, куда вы идёте, видна пирамида, где сейчас находится Трофим?

— Видна. А что?

— Так просто, — отвечает она и не сводит с меня глаз.

— Потерпи, немного осталось, — уговариваю я её.

Люди расходятся по палаткам. Гаснет костёр, и тьма окутывает стоянку. От реки, дождавшись полночи, ковыляет белым медведем туман.

— Иди, Нина, спать. Ты устала. У тебя сегодня столько впечатлений!

— Боюсь — усну и не проснусь. Не верится, что человеку бывает так хорошо на земле, как мне у вас. Спокойной ночи. — И она, вздрогнув от озноба, скрывается под пологом.

Затаилась тайга на груди онемевшей земли, закуталась в сизый туман.

Опять запах апорта. Это Нина подложила мне под подушку ещё одно яблоко. Ну что ж, спасибо! Откусываю снежную мякоть, и снова её аромат возвращает меня в сад моей юности, к сверстницам-яблоням…

Слышу, в темноте крадутся шаги к моему пологу. Кто-то осторожно касается рукою ситцевой стены.

— Можно к вам? — слышу шёпот Нины. Я поднимаю край полога.

— Садись вот сюда, на мешок.

Нина шарит в темноте руками по брезенту, ощупывает место, садится, опускает за собою полотнище полога. Меня обдаёт горячим дыханием.

— Что случилось?

— Возьмите меня завтра с собою на голец.

— Да ты с ума сошла! Это далеко, и тебе без привычки не подняться туда.

— Поднимусь, честное слово, поднимусь!

— Не вижу, ради чего обрекать тебя на муки. Изорвёшься, а то и искалечишься, тогда не отчитаться перед Трофимом! Нет, и не уговаривай!

В молчании Нина нащупывает мою руку, крепко жмёт.

— Возьмите, здесь я пропаду в ожидании Трофима.

Чувствую, как трудно не согласиться с нею.

— Право, не знаю, что с тобою делать?

Она наклоняется к моему лицу, целует в щёку, исчезает за пологом в темноте.

— Не радуйся преждевременно! — кричу я ей вслед.

Михаил Михайлович пишет, что он ещё не теряет надежды отнаблюдать Сагу без световых сигналов, ну а если этого не добьётся? Упустит время — и это будет пагубным для нас. Тут нельзя рисковать и одним днём. Решаюсь завтра утром заранее отправить необходимое оборудование на пункты. Таких пунктов четыре, в том числе и Сага. Трофиму пошлю письмо, пусть он задержится на гольце до окончания работы. Это будет надёжнее. Как я сразу не догадался! Ведь на всех пунктах сейчас работают люди, и им ничего не будет стоить подать свет.

Утром слышу голос Улукиткана:

— Пошто долго спишь, разве не пойдёшь на голец?

— Сейчас, Улукиткан, встану. Собирай оленей.

Над лагерем густо-синее и удивительно спокойное небо, какое бывает здесь только в эту позднюю осеннюю пору. Из-за леса поднимается солнце, и природа, ещё не утратив сонного покоя ночи, раскрывается перед ним во всём своём великолепии.

Я стою с полотенцем в руках, не налюбуюсь. Сколько света! Как чудесно мешается тяжёлый пурпур осин с ярко-зелёной хвоей стлаников, омытых ночным туманом. В густых космах увядшей травы горят разноцветные фонарики…

Нина уже встала. Я застаю её на реке за чисткой посуды.

— Каким чудесным утром встречает тебя первый день! — кричу я, далеко не дойдя до берега.

Нина кивает головой.

— Рано встала, боялась, что вы уйдёте без меня.

— А я ведь раздумал брать тебя на голец.

Её лицо мгновенно омрачается.

— Зачем же без меня решили этот вопрос?

— Пользуюсь данной мне властью.

— Но если вам дано право отменять свои решения, то вы можете и восстанавливать их?

— Конечно.

— Тогда я иду с вами на голец!

— Ты с первого шага убедишься, что сделала глупость, — говорю я. — Посмотрю, что на тебе останется, бедная женщина! В каком виде предстанешь ты хотя бы перед Михаилом Михайловичем.

— Не сердитесь, постараюсь и перед Михаилом Михайловичем не потерять женского достоинства.

— Послушайся доброго совета, останься в лагере и, чтобы не было скучно, наведи тут порядок. Как видишь, мы, мужчины, не очень-то требовательны к себе в условиях таёжного общежития.

— Клянусь всеми богами — как вернёмся, займусь лагерем: выскоблю, вымою, расчищу…

— Вот уж не думал, что ты такая упрямая.

Пригнали оленей. Надо торопиться, путь не близкий. Петя Карев отправит без меня фонари и гелиотропы на пункты вместе с предписанием о подаче света.

Омрачает мошка. Она сегодня чуть свет приступила к своим обязанностям. Уже с утра засовываю голову в накомарник и, видимо, на весь день.

Ночные наблюдения

С нами Нина. Тороплю геодезистов. Лагерь под останцем. Ночные наблюдения. Майка ушла от Улукиткана. Охота за снежными баранами.

Караван ведёт Улукиткан. Мы с Ниной идём позади. Продвигаемся вверх по галечному берегу Маи. Солнце уже обогрело тайгу. Горы отступили. В море света долина кажется слишком широкой и плоской. Вдоль русла, далеко до скал, тянется стеною лес, отодвинутый от реки половодьем.

Мы не торопимся. Нину разбирает любопытство. Диво для неё и болтовня кедровок, и тайга в брызгах позолоченной листвы, и неожиданный всплеск хариуса. То она остановится, прислушивается к шуму переката, точно пытается что-то угадать в этих ломких звуках. То вдруг, пробудившись, догоняет нас с радостным криком.

Улукиткан сворачивает к реке, останавливается у самой воды.

— Однако, тут бродить будем, — говорит он и начинает проверять вьюки на спинах оленей, подтягивать ремни.

Нина пугливо смотрит на прозрачный слив, усыпанный галькой, поворачивает ко мне голову,

— Да, да, будем переходить реку, — говорю я твёрдо. — Это первое действие таёжной арифметики.

— Не такие задачи решала, — храбрится Нина.

Я начинаю разуваться.

— Послушай, Нина, воспользуйся оленем — это, пoжалуй, будет надёжнее.

— Ни за что! Боязно. — И она пугливо смотрит то на оленя, то на слив, гладкий, без единой завитушки, и прозрачный, как плавленое стекло.

— Пошто напрасно ноги мочить будешь! — говорит Улукиткан. — Мой орон сильный, хорошо пойдёт — не упустит.

— Нет, нет, не сяду!

В конце концов нам удаётся оторвать её от земли и водворить на оленя.

— Упаду!..

— Улукиткан, веди! — командую я.

— Снимите, упаду— а-а-ай… — и её голос наполняется ужасом.

— Сниму при условии, что вернёшься в лагерь.

Она теряется от неожиданного предложения, но тотчас же берёт себя в руки. Страх исчезает. На свежий румянец щёк ложатся белые пятна. В глазах грозовой блеск — это уже Любка — решительная, смелая.

— Что же, Улукиткан, вы стоите? — говорит она мягко и начинает толкать пятками оленя.

Караван трогается. Нина хватается левой рукой за моё плечо. Зашумел под копытами оленей быстрый слив. Старик оказался хитрее меня, не снял олочи, идёт твёрдо, торопится. Я бреду босиком по скользким камням, балансирую, как на канате. Уже минуем средину реки, самую глубокую. И тут моя нога застревает между камней. Невероятным усилием я выхватываю её, но уже не могу удержать падающее по инерции тело. За мною в воду летит Нина. Я едва успеваю в последний момент поймать её.

— Пойдёшь дальше? — тут уж я не выдерживаю.

Нина встаёт, поворачивает ко мне лицо, всё облепленное мокрыми волосами, и утвердительно кивает головою.

— Предупреждаю, впереди есть место повеселее! И тут обнаруживается, что река унесла её накомарник.

Как хорошо, что нас караулит солнце! На берегу мы выкручиваем одежду, снова надеваем её на себя, и караван скрывается в узком ущелье.

Над сутулыми хребтами, куда идёт наш путь, над нарядной тайгою, пахнущей спелой ягодой и упавшим листом, стынет прозрачная тишина бабьего лета. Хорошо в эту пору в лесу. Под серым сводом осеннего неба всё кажется умиротворённым и уставшим. Какая грустная красота заключена в прощальном сиянии лесов, в их величественном увядании. Склоны гор пылают вечным закатом.

Тайга с трудом впускает нас в свои таинственные чертоги.