Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

На костёр падает упругий ветер, проносится дальше. Тайга отвечает ему ворчливым прибоем. Улукиткан засовывает под себя босые ступни ног, поднимает к небу глаза, ищет приметы ночного времени.

— Может, довольно, пора спать, — говорит он, стряхнув с дошки горящий уголёк.

— Успеем, выспимся, рассказывай до конца, — прошу я.

Он глотнул из кружки горячего чая, бросил в огонь сушняку.

— Шли каждый день, допоздна мяли ноги, — устало продолжал старик, — путь держали по-над Маей, без тропы, как звери. Тяжёлым был наш ход: в брюхе пусто, в груди боль — сыромятным ремнём сердце стянуло. Через несколько дней оглянулись — почти ничего не прошли, а намаялись шибко. Так, думаю, и к зиме не дойдём до устья. Говорю Николаю: давай переправляться на левый берег, будем тайгою пробиваться. Мая для каравана совсем худой речка — ты теперь сам знаешь… Сделали салик, плавились через реку. Пошли тайгою. Места худые: бурелом, болото, куда ни свернём — горы поперёк. — И вдруг его голос зазвучал печально: — Обезноженных оленей бросали. Торопились. Думали, не дойдём и чужая тайга станет могилой. А теперь… — он облегчённо вздохнул, — теперь в груди не осталось боли. Скажи, куда идти нам, и мы пойдём с тобою дальше.

Старик придвинулся к костру, смолк, а брови так и остались сомкнутыми от каких-то невысказанных дум.

— Спасибо, Улукиткан, я верю тебе и рад, что всё это закончилось благополучно.

— Однако, не плохо, что ветер дул нам в лицо, это хороший ветер, — заключил старик. — А как же с Василием? — вдруг спохватился он.

— Василий в хабаровской больнице, но я ничем не могу порадовать тебя.

— Его вылечат, обязательно вылечат, доктор хороший люди, — убеждает он меня.

— Будем надеяться.

Ложимся спать. Кто-то живой грустно вздыхает в лесу. Падает лист на влажную почву. Гаснут последние угольки костра. Мне сейчас всё кажется обновлённым, лёгким… Видно, чем труднее путь, тем сильнее ощущение жизни.

Собаки не пришли, и я в сон уношу тревогу за них. С медведем шутки плохи.

…Близко на озерке внезапно прогорланила гагара — скоро утро. Под полог врывается холодная струя воздуха. Вижу, Бойка просовывает ко мне свою морду, затем поочерёдно обе лапы.

— Набегалась, заползай, — предлагаю я, отодвигаясь, к противоположной стене.

— Зову Кучума. Он не пришёл! — кричит Улукиткан. — Однако, задержался у зверя.

Я выбираюсь из полога. От костра веет теплом. Над лагерем, над ещё дремлющей тайгою трепещет бледный свет раннего утра. Горы, точно пробудившиеся чудовища, поднимаются из мрака. Ближние ещё в зелёной щетине леса, с каймою яркого пурпура, у границы курума; у дальних же видны только чёрные ребристые скосы вершин на фоне чистого неба.

По пади бесшумно крадётся туман, захватывая мари и перелески. Какие-то лёгкие тени скользят в тающем сумраке старого леса. Тайга колышется, шумит темно-зелёным живым морем.

День начался…

Улукиткан горбит спину над дырявыми олочами, пришивает латки.

— Где Бойка? — спрашиваю я старика.

Он поднимает голову, смотрит по сторонам, переводит на меня недоумённый взгляд.

— Однако, ушла. Послушай, не лает ли где Кучум? — говорит Улукиткан, погружаясь в работу.

Я выхожу к краю леса. Нет, Бойка никуда не убежала. Она стоит недалеко от стоянки, напряжённо смотрит вперёд, куда вчера угнали медведя. Собака вся насторожена. Иногда она вздрагивает от каких-то неуловимых для меня звуков. Понять не могу, что её привлекает в этой утренней тишине?

Вся падь лежит передо мною открытая, доступная глазу. Я тщательно осматриваю редкие перелески, длинные языки кочковатых марей, — ни единого живого существа, точно утро всё ещё не в силах разбудить землю.

— Бойка, пошли!

Собака поворачивает ко мне озабоченную морду, но не сдвигается с места. Её внимание по-прежнему привлекает падь.

Я возвращаюсь к костру. При моём появлении старик поднимает своё плоское скуластое лицо, обожжённое костром.

— Убежала?

— Нет, тут кого-то караулит.

— А Кучум где?

— Не знаю, что-то долго нет.

— Скажи Николаю, куда вести караван, он один управится, а мы пойдём с тобою искать Кучума. Он у зверя, иначе пришёл бы, — говорит уверенно старик.

Месть

Загадочное поведение Бойки. Нас постигает тяжёлая утрата. Месть. Яблоки апорт.

Сборы недолги. В рюкзак кладу полог, плащ, топор, чуман, кусок мяса.

Как только Бойка попала на привязь, точно сдурела: рвётся вперёд, гребёт в потуге острыми когтями землю, хрипит, торопится. Теперь ясно: собака прибежала за нами. Куда же она ведёт нас? Зачем?

Где-то далеко, не то впереди, не то влево в хребтах грохнул одинокий выстрел. Мы все разом остановились. Улукиткан смотрит на меня, не может отгадать, что это значит.

— Вероятно, кто-то из астрономов охотится, и с ними Кучум, больше ему некуда деться, — говорю я, готовый повернуть назад, в лагерь.

— Надо ходить, может, Кучум не там, — и старик зашлёпал латаными олочами по болоту.

Бойка выводит нас на пригорок, где встретились вечером с Улукитканом. Дальше ушла к хребтам волнистая тайга, плотная, густая, захламлённая. На твёрдом «полу» никаких примет. Но как уверенно и ходко вышагивает собака, можно подумать, что у неё под ногами хорошо знакомая торная тропа.

Идём дальше по следу медведя. Теперь Бойка чаще останавливается, вытягивает вперёд голову, выворачивает уши. Явно мы приближаемся к развязке.

— Ты пошто торопишься, не смотришь под ноги, — слышу позади голос старика. — Твоя пуля зверя хорошо поймал, — видишь, тут он падал, долго лежал, — и проводник показывает мне глубокую вмятину во влажной почве.

На всякий случай держу наготове карабин. Пробираемся чащей. Отдалённый гул вдруг касается слуха. Он крепнет, близится, расплывается широкой волною по тенистой тайге. Но вот редеют деревья, сквозь вершины голубеет небо. Мы выходим к широкому просвету, залитому солнцем. Впереди грохочет осатанелый ручей. Бегучая вода бьёт в валуны, вздымается и, падая, дробится в пыль.

Мы ищем брода, я помогаю старику преодолеть поток, и Бойка снова выводит нас на след. Опять пошла тайга, заваленная буреломом, выстланная зелёным ковром низкорослых папоротников.

В полдень выходим к горе. Огонь пришёл сюда весною, сожрал молодую листву, бородатый мох, гнёзда птиц, угнал зверей, надолго омертвил тайгу. Ветер, налетая на посеребрённые солнцем колонны погибших стволов, гудит и воет по дуплам, точно тысяча струн поёт прощальный гимн утраченной жизни.

Через гарь медведь шёл напролом, не щадя себя, ломал звонкие сучья, сбивал тонкий сухостой. Удивительно, как он в этом отчаянном беге не выколол себе глаза, не сломал хребет.

Идти трудно. Колючие сучья подкарауливают тебя на каждом шагу. Мы оба в саже, как кочегары. — Но уже близко край.

Бойка не унимается: торопится, вся напряжена, чуть что — вздрагивает, откинет голову, прислушивается к непонятному звуку. Улукиткан не сводит с неё глаз.

— Однако, где-то близко медведь пропал, — говорит он.

— Вряд ли, судя по следу, идёт хлёстко, — отвечаю я.

— Сильный зверь всегда так бежит, на ходу пропадает.

По небу залохматились чёрные тучи.

Бойка уводит нас в глубину сыролесья, под свод лиственниц. И вдруг останавливается, поворачивает голову, поднимает на меня усталые глаза. Понять не могу, в чём дело? Подходит Улукиткан. Смотрим по сторонам — никого нет, тишина, а собака ни с места. Что за дьявольщина! Передаю поводок старику, а сам с карабином шагаю вперёд. Крадусь медвежьим следом. Зверь тут удирал саженными прыжками, оставляя на влажной почве глубокие отпечатки когтистых лап, и, видимо, не собирался пропадать. Оглядываюсь. Бойка на месте, следит за много, чего-то ждёт.

Подбираюсь к толстой лиственнице. Не могу унять сердце. Лес кажется переполненным какой-то таинственностью. Я высовываюсь, смотрю вперёд. Что это там чернеет за валежиной? Напрягаю глаза — вроде медведь над выскорью. Даю знак Улукиткану затаиться, а сам подкрадываюсь ближе, выглядываю…