Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Привет Ане.

Целую.

– Гурик и Гурам – это одно лицо?

– Гурик, Гурам, он же Гурам Рубенович, – сокурсник Ильи Марковича по архитектурному факультету, я, шапочно с Гурамом знакомая, слышала только, что он, как и подобало кавказцу, был речистым виночерпием весёлых компаний; его брата Арсена, знаменитого на весь Петербург гениколога, профессора института Отта, я лучше знала, о, он слыл большим оригиналом, меломаном, считал благотворным для рожениц звучание органа, который с давних пор принадлежал институту, в партийных кругах будто бы постановили забрать орган в Певческую Капеллу, Арсен сопротивлялся, как мог, в печёнке засел у городских властей. И вот, Гурик чудом уцелел, уехав в канун беды на Кавказ, а Арсена, кстати, в один день с Ильёй Марковичем, из операционной забрали, он погиб.

– А Тирц?

– О, они с Гуриком с гимназических лет соперничали в отправлениях распивочных ритуалов! Бордосские красные, насыщенные из Сент-Эмильон, Полероля идеальны при 16–18 градусах, а Анжуйские розовые, – смешно закартавив, передразнила, и будто дыхание оборвалось… – от пристрастия к вину его и ранний артрит замучил…Пётр Викентьевич Тирц, кузен моего первого мужа Кости, – глотнула воздух, тихонько заговорила, – с Костей прожили мы недолго, втянулись в неприятнейший для нас, католиков, развод, но развестись не успели, война. А Пете выпала достойная авантюрного романа, извилистая судьба! Из Училища Правоведения перескочил в Петербургский университет, слушал юриспруденцию и в Сорбонне, но ничего не окончил. – Скучнейший удел, – усмехался, – зубрить законы, чтобы затем до гроба ругать российское беззаконие. Остроумец, знаток искусств, щеголявший экстравагантными взглядами, склонный, по словам Кости, к высокому напускному идиотизму, а также, как вы поняли из письма, пророк, гурман, картёжник и скандалист; слышала, и с Гурамом, одноклассником по гимназии Мая, не говоря о старших знакомцах-гимназистах – Вале Нуделе, Саше Бенуа, Диме Философове – Тирц на голосах ссорился. В гимназии атмосфера немецкого педантизма удивительно сочеталась с вольнодумием, и братство гимназистов разных выпусков сложилось, недаром их ласково майскими жуками звали, но Тирцу не прощали злую издевательскую запальчивость, подыгрывал Пете лишь другой его приятель по гимназии и Училищу Правоведения Мирон Галесник; Мирон с Петею славно спелись тогда, составив, как шутил Костя, дуэт носатых эстетов.

– Мирон? Думец, который трамваями и балеринами увлекался?

– Да. Увлекался, охотился за ними, а бобылём прожил. Неотразимый вертопрах, завоеватель всего и всех в бурлившей столице. Порывистый…в маске Сирано. Но – разбрасывался, поспевая повсюду, Сирано превращался в Фигаро с внушительным профилем, да? Его влекли балерины Мариинки, ночи в поэтических кабаре, гонки на роликах, партия эсеров, чью василеостровскую ячейку, удивив нас, возглавил; попав в городскую Думу, запускал первый петербургский трамвай. А ещё слыл неврастеником, выскочкой. И пописывал стишки, на мой взгляд, довольно претенциозные; помню, правда, нахваливали его поэму «Причал Харона» о горестной судьбе Петербурга, отрывок из неё мелькнул, кажется, в «Аполлоне», по ней в эмиграции, я говорила, кто-то сочинил кантату «Конец Санкт-Петербурга». Но Мирон не ходил по редакциям с портфелем гениальных стихов, ни к какой рифмоплётской крикливой группке не прибивался. Символисты отвращали его гнильцой, антисемитским душком, который за версту улавливал длинным носом, позже, в Цехе Поэтов ему мерещилось классическое высокомерие. Мирон сам пестовал юношей бледных с очами горящими, талантливейшим из них провозгласил Канегиссера! Другой бы за такие похвалы после убийства Урицкого головы не сносил, но Мирону везло, всегда случай брал его сторону. В Чека быстренько пристрелили Канегиссера, о Мироне не вспомнили, а он в воцарявшемся хаосе, как лист дрожал, дома не ночевал, боялся, что поволокут в подвал на Гороховой, потом сам себя заточил в подвале, столько лет с душой в пятках прожил!

– При непримиримой идейной злобности Тирц отличался редкостной гостеприимной общительностью. Мрачноватая чопорная квартира в доме иезуитов на углу Екатерининского канала и Итальянской стараниями Ираиды, его жены, встречала пестротой поэтических афишек, отходами судейкинских фантазий с неграми, птицами и цветами – куда как мило для искупавшихся в полупьяной лирике экзотичнейших скользких типчиков, завсегдатаев «Собаки»; благо блудливый подвальчик был рядышком.

У Тирцев умно спорили, вкусно ели.

Петя хитро компоновал блюда, играл вкусовыми комбинациями, которые никакой кулинар не смог бы придумать – он не жаловал в чистом виде национальные кухни, русскую в том числе, высмеивал тупые обжорства в «Медведе» с обязательной жирно-золотой стерляжьей ухой, осетрами, икрой в ведёрках из мельхиора, да объятиями, причмокиваниями и сопливой «Парой гнедых», пропеваемой хором уже при выходе, на Конюшенной, да ещё и острой надобностью оскоромиться поутру, когда и бочки с огуречным рассолом, казалось, мало.

И вот мы усаживались за стол.

Поначалу Петя усыплял бдительность, обносил чёрными груздями под водочку, затем удивлял. Подавалось филе кролика в подливе «Мартини», паэлья, гаспаччо по-андалузски или жареное мраморное мясо на японский манер, и нежнейшее брюшко тунца, осьминог и крабы с авокадо, икрою летучих рыб. Вы, Илья Сергеевич, будьте снисходительны, бога ради, – оправдывалась с ребячьей весёлостью, – многих танцовщиц хронический гастрономический синдром мучил, вкусно да вволю поесть не удавалось, гомеопатическими дозами пробовали, потом – нехватки всего, блокада, не оттого ли память пышными столами уставлена? Сама-то я кухонная неумеха, чаем с блинами толком угостить не могу. Но хоть убейте, по сю пору во рту тают перепела, истомившиеся в спиртовом настое из кактусов и розовых лепестков; Петя уверял в подлинности древнего лакомства ацтекских вождей, – старушенция опьянялась воспоминаниями.

Вдохнул запах мяты, глотнул самодельного «Бенедиктина».

Есть только ми-и-и-г, – грянула, звякнув стаканами, хоровая спевка за стенкой, – только-о-о ми-и-г между прошлым и будущим…есть только ми-и-иг, за него и держи-и-ись…

– Италия, конечно, покорила Тирца своим искусством, а франкофильство его, думаю, не в последнюю очередь обязано было заманчивым букетам отборных вин.

Пётр Викентьевич частенько и к нам в Адмиралтейскую часть, на Миллионную, захаживал без приглашения, по свойски, да не один – за ним и запоздно мог волочиться неопрятный шлейф сомнительных поклонников и поклонниц, ловивших каждое его слово… ой, я же сначала о другом хотела сказать…

Летом двенадцатого, измученная «…Фавном», скандалами в труппе, я с Костей отдыхала в Провансе. Жили в простом деревенском доме. С петухами вставали, наслаждались прогулками меж оливковых и апельсиновых рощ, рано укладывались спать. А Петя, как только он умел, взорвал сельскую идиллию. Научился править автомобилем и примчался, гордый, из Биаррица хвастать своим искусством; отвёз нас посмотреть на гору Святой Виктории, потом уломал катить аж в Испанию, ему приспичило увидеть мистический модерн какого-то безумного каталонца, который в одиночку строил высоченный собор! На беду ли, удачу у границы колесо отскочило, пока привинчивали – завечерело, и Петя отложил экскурсию до лучших времён, увы, так и не наступивших. Однако умел же отвести душу! И нас, трезвенников, принудил к объездам окрестных винных шато – распивали пару бутылок и в южной темени – дальше, дальше, войдя в раж, Петя сполна проявил свою тираническую натуру – будил хозяев. Я втянулась в дегустационный спектакль, нагляделась за длинными столами под звёздами на повадки и аксессуары подлинного ценителя. Ей-богу, Петя не только нос – градусник в бокал опускал, к фонарю бегал проверить температуру… когда, как домой добрались, не помню.

Соничка провалилась в глубокий сон.

Анна Витольдовна натянула одеяло, аккуратненько отвернула простыню под восковым подбородком.

– Пётр Викентьевич и к нам на Миллионную частенько захаживал, да не один, за ним и запоздно мог волочиться шлейф неопрятных вечных студентов, курсисток с папиросками, сие развязное и неотвязное племя сжёвывало мигом всё, что выставлялось на стол, да ещё жуя, чавкая и дымя немилосердно, смотрело в рот Тирцу – Петя не опубликовал ни строчки, умудрился менторством завоевать популярность. Ко всему Ираида его в хиромантию вовлекла, и он преуспел, ибо обладал повышенной чувствительностью, сочетал воображение с дисциплиной ума. И подурачиться, конечно, любил. Пожмёт, знакомясь, ручку и под локоток, и – к окошку. У него, помню, была путаная теория о таинственных огнях, тёплом и холодном, между которыми мечется жизнь и которые для каждого зажигает небо, как манящие маяки в ночи. Здешний, земной свет, тёплый. А тамошний, потусторонний, холодный, проникающий в нашу жизнь, вытесняющий тёплый, Петя выискивал в городских окнах. И, найдя, в притворной задумчивости усаживался на подоконник, болтал ножкой, напуская страхов, с ледяным видом то в заоконную черноту с тёплыми и холодными огнями, то в иссечённую линиями судьбы ладошку испытуемого всматривался, прямо-таки завораживал бессердечностью – гадал-пугал, но, улавливая очередную победу холодных огней над тёплыми, ничегошеньки утешительного не обещал.