Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Вообще-то я не рвался склеивать наши отношения – чересчур скандально выступал он с неделю назад на художественном вечере здешних петербуржцев, где я очутился тоже.

– И кваканье базаровской лягушки, и трели соловья – равно убогие идеалы, – подразнивал соплеменников Тирц, метко и зло колол русское искусство, гораздое спасать мир через собственную ущербность, вышучивал фальшивую душевность, тягу к нравоучениям; в славной и тщеславной словесности нашей ценились им только Гоголь с Чеховым, их картины фатальной нашей тоски, сам же присягал мудрости римлян: фабула – важнее морали…

Клеймил Тирц и усталость новейшего петербургского зодчества, клонящегося к позорному союзу модерна и классицизма, в живописи раздражался мертвящей пачкотнёй передвижничества или провинциальной подражательностью модникам-парижанам, и тут не стоило бы с ним спорить, кабы не его нетерпимость, гонор. – Заискивания перед материальными обличьями жизни себя исчерпали, если триединый идеал есть истина, добро, красота, то реальность – сулит лишь обрушение идеала, чему подражать, что отражать, коли мир, который традиция вменила копировать, разлетается на куски?! – припирал он к стенке растерянных слушателей и звал в экспрессии душевных метаний: в психические бездны, куда уже осмелилась заглянуть наука, надлежало ринуться, не медля, художникам. – Берегитесь, реалисты! – сорвался на фальцет Тирц под занавес доклада, повернувшись к кучке бородачей, стипендиатов Императорской Академии, – уже скачет Голубой Всадник. Затем круглолицая, румяная, с лукавыми глазками малявинской бабы, тирцевская супруга, Ираида Павлиновна, с придыханиями читала космические стихи, как подобало демонической даме, на ней развевались чёрно-огненные одежды; несостоявшаяся, на мой взгляд, поэтесса, она ведь начинала ещё у Чулкова в «Новом пути» – я встречал её не раз на Сапёрном – и, похоже, по сю пору верна мистическому анархизму учителя.

Короче, Тирц пригласил меня на экскурсию.

Отправились по утренней прохладе вдвоём – Ираида Павлиновна в Биаррице; готовит дом к сезону, высаживает тропические растения. Для поездки Тирц нанял бегемотоподобный открытый автомобиль с торчавшим сбоку сигнальным раструбом и резиновой грушей, в которой таилась богатейшая коллекция душераздирающих воплей. По пути Тирц звуковую коллекцию ту безбожно разбазаривал, пугая крестьян и кур, сам был шумен, натужно весел, заносчив. Ссылаясь на сведения спиритов, карты астрологов, с коими якшалась его благоверная, он вполне по земному пугал кознями социалистов, одержимых строительством рая для всех по собственным, не согласованным с Создателем чертежам. Предрекал скорые потрясения политической эпилепсии и рискованно бросал руль, разводя руками, – дескать, куда денешься, всякое поколение, уразумев, что и оно смертно, оповещает идущих вслед за ним о конце света. И добавлял: пиши – пропало. Жизнь – это смертельный номер, а ставит его…

……………………………………………………………………………………………………………………

Малоприятная внешность Тирца в канун саркастического мирового припадка делалась и вовсе отталкивающей – вспомни-ка его мокрый ротик, нависающий, как у тапира, гутаперчатый нос, глубокие горючие глазки.

– Удивляйтесь, не удивляйтесь, – переводил он угрожающий монолог в иную плоскость, – всё увереннее правит бал не сатана, а ирония. История преображается в мистерию знаете кем? Тем, кто по наущению дьявола мнит себя Богом, – загадочно отвечал он, артистично содрогался и подвывал замогильным голосом, не боясь, что громы-молнии расколют лазурный свод, что, впрочем, и не преминуло случиться, мы наблюдали чуть в стороне от нас, над долиной, восхитительную грозу! – Итак, почему же художник, творя и будто бы состязаясь с Богом, частенько воплощает дьявольские искусы? – готовил меня к теологической сенсации Тирц, – да потому, что художник есть плод соития Бога с дьяволом; двуликое чудище, снедаемое человечьими слабостями, причащённое к высшей тайне, но не посвящённое в неё, всю земную жизнь на радость ли, горе нам обречённое тайну сию разгадывать, впадать от неодолимого собственного бессилия в иронию, самоиронию, сарказмы, суть искажающие.

По своей привычке всякое слово потрогать глазом я начал было прикидывать убранства альковных чертогов, достойные небесного койтуса, однако Тирц, испепеляя взглядом, не давал мне излить ехидство, ловко обминал-преображал в духе свежайших веяний обронённую всуе мысль.

– Слабости, пороки художника, – увлекался он, – служат неиссякающим горючим вдохновения, а самое вдохновение служит эстетизации пороков! Вот он, творящий круговорот! Античность простодушно раскрылась в похоти: сатир во всеоружии естества преследовал нимфу, люди и животные, не зная про свальный грех, без стеснения предавались любви в кущах настенных росписей, на телесных выпуклостях керамики. Однако и христианские табу не только узаконивали фиговые листки – художники изощрялись в одолении моральных запретов, с вызывающей утончённостью, в невиданных откровениях учили вкушать в воображении запретную сладость. Тирц опять вскинул над рулём руки. – Искусства, овладевая разнообразнейшими умениями, начинают жить сами по себе, упиваются собой, пусть и переигрывая на новый лад древние мифы и аллегории; экими распаляющими, даром что изломанными, фавнами с нимфами соблазнял Париж ваш сногсшибательный приятель-эстет, – противно хихикал Тирц, – уж кто-кто, а он-то знал толк в пороках! Грешил в жизни, покаяться захотел в искусстве!

Соничка, о чём только не говорил Тирц, каких только не касался тем! Заодно с гибельными пророчествами, разглагольствованиями о лабиринтах психики, где обречено блуждать-страдать зачатое на небесах, рядящееся в земные одежды чудище, а также – обратимостях времени, длине теней, которые отбрасывают на закате Европы её мыслители и художники и прочее, прочее… он обучался поворачивать юзом – резко тормозил, бросал тяжёлый зад машины то вправо, то влево.

Я оглох, наглотался пыли, меня укачало.

К счастью, Орвието освежил горным воздухом, а Тирц оказался вдохновеннейшим чичероне. Ввиду собора он не на шутку разволновался, и я легко простил ему фанфаронство доклада, болтливость, звуковые излишества нашего путешествия.

Тирц тонко чувствует архитектуру, у него острый, как бритва, взгляд. Он обратил моё внимание на то, что не в пример великим готическим храмам Севера, которые прославились возвышенностью и ясностью стиля, южная, итальянская готика, словно по подсказкам будущего, многое знала уже о ренессансе, барокко, даже эклектике, включающей псевдоготику… – Шартр, Реймс… – Кёльн, – не удержался я продолжить достойный ряд, – воплощали в стилевой устойчивости и проносили сквозь века свою непреложную правоту, а Орвиетский храм поражал трогательной любовью к пустякам, перехватами и присвоениями чужих тем – словно понаслышке знакомые с правилами хорошего архитектурного тона, его формы-детали легко попадали впросак, но зато, – прозорливо замечал Тирц, – предвещали волшебство пластики, расцветшей затем в барокко, недавно – в модерне. Когда мы вкатили на просцениум, и Тирц осадил неуклюжее осипшее авто в двух шагах от собора, я подивился возбуждающей нелепости их соседства, вообразил декорацию футуристической оперы, в духе тех, что быстро входят здесь в моду и разыгрываются под открытым небом; чёрный и носатый, как грач, мальчишка бросился обтирать тряпкою дорожную пыль, ажурные камни собора начали разламываться в крыльях машины.

P. S.

Остановились в старенькой гостиничке, где нас соблазнили завтраком; жиденьким кофе с канолли, эдаким цилиндриком из чёрствого теста, начинённым – в память недавней пасхи? – сладеньким творогом.

На весь дом – одна ванна, но мы отмылись, передохнули.

Дописываю под укоряющим взором Тирца: спешим на дегустацию местных вин, якобы, благодаря вулканическим почвам, исключительных, и ему не терпится подтвердить репутацию отменного sommelier. Помнишь ли забавный гимназический шаржик, который показывал нам Гурам? – юный Петя в чёрном фартуке поверх форменного кителя, болтаясь в петле на виселице, изловчался сунуть нос в бокал. После дегустации мертвецки пьяные заночуем; вернёмся в Рим завтра к вечеру.

Кстати, заявлялся ли Гурик перед отпуском? Я выведал его тифлисский адрес, обязательно напишу ему поподробнее, впечатлений – уйма!

На сём заканчиваю.

Привет Ане.

Целую.

– Гурик и Гурам – это одно лицо?