Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Успокоив их, он отправился к крестьянам с предложением закрыть церковь и уволить священника, с которым много лет вел войну. Когда же женщины набросились на него, он, раскаявшись в своем греховном предложении, тайком проник в церковь, перекрестился и, оглядевшись, чтоб никто не услышал, сказал:

— Господи, прости меня, что целых пятнадцать лет тут ноги моей не было, но в этом виноват поп…

Раскаты орудия гулко отозвались в пустой церкви, и Кукудский выбежал поглядеть, откуда они доносятся. В село только что пришел молодой парень из Босева, который принес весть, что в Симановском лесу народу видимо-невидимо и идет сражение.

Пушечные выстрелы сливались в сплошной грохот. Потом орудия смолкли и тревога прошла.

— Наши взяли в плен артиллерию!..

— Эх, ежели захватили пушки, тогда всему конец. Город в наших руках, не бойтесь…

Горы посинели, перезвон колокольчиков возвещал о приближении деревенского стада. Бойцы, закончив рыть окопы, мирно беседовали и курили. В лощинке за шоссе в большом черном котле на ужин варили чорбу. Над общиной вечерний ветерок развевал красное знамя. Часовые от скуки перелистывали налоговые книги. Только запертые в школе, лежа на полу, охали, снедаемые черными мыслями.

Под вечер новый орудийный залп потряс окрестности Горни-Извора. Снаряд взорвался неподалеку от села, и через несколько минут на шоссе появилась первая повозка с бегущими повстанцами. Следом стали прибывать группами и остальные. Залились лаем собаки, женщины выходили, чтобы увести домой мужей. Село замерло, словно в нем никого не было…

В конце деревенской улицы показался человек. Он остановился и замахал рукой.

Обнадеженные, что их здесь приютят и накормят, повстанцы двинулись следом за ним по белеющему шоссе, мимо плетней, бросающих короткие тени, и ворот, за которыми яростно лаяли собаки.

Местный житель рассказал, что вечером войска заняли Сима ново, а кавалерия дошла до их села, но вернулась обратно. Большинство их повстанцев убежали в леса, остальные попрятались.

— Все заперли покрепче ворота и не хотят выходить, — сказал он.

В общине при тусклом свете лампы созвали совещание. Пока один говорил, остальные боролись со сном. Табачный дым покрывал, словно сеткой, лица людей, на которых играли маслянистые отблески горящей лампы. Люди, остававшиеся снаружи, постепенно исчезали в сельских улочках и, когда совещание закончилось, принесли хлеб и несколько бурок — на площади перед общиной не осталось и половины повстанцев.

Балчев засиделся до рассвета в доме симановского богатея. Перед восходом солнца он вышел во двор умыться. Слушая бодрые, задорные сигналы кавалерийской зори, он поплескал себе в лицо холодной водой у колодца, чтобы освежиться после бессонной ночи, проведенной с поручиком Тержумановым за выпивкой, разговорами о несчастном отечестве и воспоминаниях о том, как артиллеристы крушили лес и как сам он со своим эскадроном и взводом Тержуманова преследовал, рубил саблей и брал в плен мятежников за Звыничевом. В школе держали под замком двадцать главных бунтовщиков, которых сразу отделили от других. Остальные были заперты в кошаре неподалеку от села.

Одевшись, он приказал передать поручику Тержуманову, ставшему на постой где-то на другом конце села, чтобы тот с пулеметным взводом немедля двигался к кошаре.

— Передай поручику, чтоб особенно не шумел: вышел незаметно да побыстрее, — сказал Балчев своему ординарцу, ощупывая заросший подбородок и раздумывая, стоит ли ему бриться сейчас или отложить это дело на потом.

Минут через десять он уже ехал по пустынной улице, сопровождаемый вахмистром и двумя солдатами.

На краю села его дожидался пулеметный взвод Тержуманова. Лошади тащили только три пулемета.

— Митенька, помнишь, как с вечера условились? Устанавливаем пулеметы на пашне и целимся пониже, в землю, ясно? Пусть хорошенько наложат в штаны, — сказал Балчев, когда они оба, отстав от колонны, остановили своих коней.

— А если кто окочурится со страху? — Тержуманов рассмеялся одними только серыми, отекшими после выпитой за ночь ракии плутовскими глазами и весело подмигнул.

— Это уж его дело. Мы не в ответе.

— Как тебе пришла в голову такая идея, господин ротмистр? Я, понимаешь, не предупредил солдат, — сказал Тержуманов, сдерживая своего рослого гнедого коня, который все время рвался вперед.

— Они сами поймут, как только укажешь им цель.

— Вечером, знаешь, доставили в школу одного дружбаша, бывшего жандарма. Прежде лупил коммуняг и блокарей, а теперь стал мятежником, скотина. Принесли его из общины в черге: весь синий, размяк, как тесто. Твой Слатинов молотит зверски… Смотрю, мой солдат, Васил, стоит на посту и весь дрожит, не смеет на меня глаза поднять. Ну, я не обратил внимания — мягкосердечные и среди этих парней встречаются, сам знаешь. А потом приходит унтер — офицер и докладывает: «Господин поручик, тот, которого принесли, отец нашего Васила». Что делать? Велел принести шкуры забитых с вечера овец и обернуть ими старика…

Не нужно, знаешь, чтоб солдаты видели, — сказал Тержуманов, закуривая. — И еще, господин ротмистр. Братья убитых солдат и всякие там родственники придут узнать, кто убил. Вот их-то и одень в солдатскую форму и пусти в казарму с хорошей дубиной в руках — посмотришь, что будет…

— Да полно тебе: «господин ротмистр» да «господин ротмистр»! Ведь мы не в строю. Насмехаешься или завидуешь? Произведут и тебя тоже, — сердито оборвал его Балчев. — Ты прав, солдаты не должны видеть и вообще знать… Я ночью много думал об этом, Митенька. Нам надо собрать пять-шесть офицеров, понимаешь? Верных людей, которые по-настоящему любят Болгарию, и взять это дело в свои руки. Никаких судов, адвокатов и тому подобных комедий, как было девятого! Осудят, подержат в тюрьмах или выпустят под залог, а потом опять мятежи. Такими мерами народ не удержишь.

— А начальство?

— Начальство умоет руки. Кроме прямого начальства есть еще и другое, — уверенно заявил Балчев.

— Знаешь, Ванька, это мне кажется небезопасным.

— Ты боишься?

Тержуманов натянул поводья.

— Слишком замараем руки!.. Имеются ведь и прокуроры, — сказал он.

— Все зависит от того, как… Отказываешься, значит?

— Не торопись, подумаем, время есть. Тебя не сегодня завтра отзовут, а нам тут с добровольческими командами еще предстоит вылавливать коммунистов в горах. В сторону Горни-Извора бежали городские коммунисты с этим — Кондаревым. Сегодня придется и там прочесывать. Слушай, Ванька, а не окочурится ли все же кто из них от страха? То, что ты затеял, не шутка!

— Ты думай о другом! Это все ерунда, — недовольно сказал Балчев.

Солнце не торопилось всходить. За голым пологим холмом, где чернела кошара, мутно дымилось небо. Длинное облако, похожее на веретено, порозовело по краям. На проселке, по которому они ехали, из-под ног лошадей выпархивали жаворонки и серыми тенями исчезали в жнивье. С вершины холма, от кошары спускалось засохшими глыбами вспаханное поле.

— Дадим им десять минут, и увидишь, что будет, — сказал Балчев, когда у плетня кошары показались продрогшие от утренней росы часовые. — Ну, подавай команду!

Тержуманов поскакал вперед и приказал унтер-офицеру приготовить пулеметы и занять позицию на пашне, напротив кошары. Солдаты свернули с дороги и, спотыкаясь о черные глыбы земли, испуганно поглядывая на офицеров, начали устанавливать пулеметы.

— Выведите мятежников! — приказал Балчев одному из постовых.

Двое солдат отворили плетеные из прутьев ворота и велели запертым в мазанке людям выходить. Изнутри послышался глухой кашель.

— Что, спят еще? — спросил Балчев.

— Так точно, господин ротмистр! Угрелись в помещении, как овцы. Только какой уж теперь может быть у них сои, господин ротмистр, — ответил часовой и поглядел на свои сапоги, мокрые от росы.

— Ну-ка, стань как подобает! Чего дрожишь? — крикнул Балчев.

— Люди же они, болгары, господин ротмистр. Простые крестьяне.»

— Это не болгары, а враги болгарского государства. Выводите их побыстрее!

Теперь уже в мазанке кашляли все — хриплым утренним кашлем курильщиков. Кто-то спросил сонным равнодушным голосом:

— Куда вы нас погоните, ребята — и под низкой крытой хворостом кровлей показался высокий горец в наброшенной на худые плечи безрукавке. Он приостановился, оглядел вытоптанное жнивье и обобранные стебли кукурузы на поле, как это делал обычно, выходя утром на свою ниву, затем поглядел на восходящее солнце и снял шапку. Большое облако теперь походило на прялку, украшенную перламутром и золотом. Крестьянин повернул голову, увидел пулеметы, солдат вокруг них, лошадей и вздрогнул. Балчев издали встретил его тяжелый, прямой взгляд. Из дверей мазанки не спеша выходили мятежники, немытые, заросшие, одни с провалившимися от бессонницы и тревоги глазами, другие опухшие и озябшие, с руками, глубоко засунутыми в карманы крестьянских портов. Несколько человек отошли помочиться за навозной кучей. Высокий горец вытащил из-за пояса черную табакерку и принялся делать самокрутку. Руки его дрожали, и табак просыпался.