Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг. - Виктор Петелин

– Со своими избирателями я держу постоянную связь. Ежедневно ко мне поступают шесть-семь-восемь писем от трудящихся Новочеркасска. Письма эти касаются самых разнообразных вопросов. Каждому письму придется уделить время. Жалобы и заявления направляю в организации с просьбой разобрать то или иное дело. В ближайшее время (в конце апреля или в начале мая) приеду в Новочеркасск с тем, чтобы лично ознакомиться с рядом вопросов.

Делегация трудящихся Новочеркасска пробыла у М.А. Шолохова полтора дня. За это время делегация сумела ознакомиться с работой Михаила Александровича, сумела поближе узнать депутата Верховного Совета, лучшего представителя советской литературы, человека исключительной чуткости и большой скромности, верного сына колхозного Дона.

Любовь к Дону у М.А. исключительно огромна.

«Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, нержавеющей кровью политая степь!» – вот слова, выражающие эту непередаваемую любовь.

На Дону М.А. Шолохов родился. На Дону он вырос как писатель. Здесь же, в станице Вешенской, Михаил Александрович продолжает свою писательскую и общественно-политическую деятельность. М.А. Шолохов – член райкома партии, член совета, райисполкома.

Именем Шолохова называются колхозы. Имя Михаила Александровича носит веш ейская библиотека. Писатель-большевик пользуется огромной, заслуженной любовью всего народа.

Евгений Петров

Реплика писателя

За последние годы (главным образом в рапповские времена) было создано много дутых, фальшивых репутаций, и это приносило страдания не только читателям, но и самим обладателям таких искусственно созданных репутаций. У читателя всегда было то преимущество, что он мог просто обойти плохую книгу, не заметить ее, как бы ни рекламировался автор такой плохой книги. Гораздо хуже было самому автору, носителю искусственно созданной славы. В глубине его сознания не могла не копошиться неприятная мысль о том, что он, в сущности, самозванец, что он не достоин своей репутации и что рано или поздно ему придется тяжело расплачиваться за свои, быть может, невольные грехи, придется в расцвете сил перенести ужасный комбинированный удар – равнодушие читателей, иронию критики и упорное нежелание издательств издавать его книги, те самые книги, которые в свое время переиздавались, так сказать, в административном порядке по несколько раз в год и аккуратно ложились на библиотечные полки, чтобы покрыться там пылью и плесенью.

Но если бы только этим отличались «времена РАПП» в литературе, было бы полбеды. Главная беда заключалась в том, что одновременно с усиленным раздуванием фальшивых репутаций искусственно принижались репутации больших мастеров литературы. На их литературные репутации ставилось клеймо, о каждом из таких художников составлялась коротенькая и злющая характеристика, которая от беспрерывного повторения приобретала большую, иногда даже сокрушающую силу. Всякая банальность опасна прежде всего тем, что ее легко и удобно повторять, что она – отличный заменитель собственной мысли. Пущенная в ход с величайшей легкостью, она лишь с большим трудом может быть изъята из обращения.

Сейчас смешно вспоминать, но ведь это факт, что в течение многих лет имя Алексея Толстого не упоминалось иначе, как с добавлением: «буржуазно-феодальный писатель», о Михаиле Зощенко с маниакальным упрямством повторялось, что он «литературный обыватель» и «представитель безыдейного смеха», о Владимире Маяковском осмеливались писать: «люмпен-пролетарий от литературы, гиперболист». Михаил Шолохов котировался на рапповской бирже в качестве «внутрирапповского попутчика, страдающего нездоровым психологизмом и недооценивающего рост производственных процессов в казачьем быту», Валентин Катаев был просто какой-то мелкий буржуа с крупными недочетами. Юрий Тынянов – «представитель оголтелого мертвого академизма», Эдуард Багрицкий – «оголтелого индивидуалистического биологизма». Такие, например, писатели, как В. Лебедев-Кумач, К. Паустовский, К. Тренев, не вошли даже и в эту идиотическую схему. Их просто не считали за людей, о них никогда не писали, хотя уже тогда они пользовались прочными симпатиями читателей и зрителей. Если ко всему этому вспомнить, что сам великий Пушкин был всего-навсего «носителем узколичных переживаний и выразителем узкодворянских настроений», то читатель вправе будет спросить: к чему вытаскивать из мусорной ямы всю эту преступную, псевдокритическую галиматью? И разумеется, мы бы не стали этого делать, если бы к тому не было весьма серьезных причин.

Дело в том, что обвинять всегда несравненно легче, чем защищать. Очень легко загрязнить человека и необыкновенно трудно обелить его. Надо помнить, что где-нибудь на Уэллене или на мысе Северном еще этой зимой, быть может, везли на собаках какие-нибудь запоздалые рапповские циркуляры об организации Уэлленской АПП или идиотические статьи о некоем Пушкине, прославившемся своими узколичными переживаниями. Кляуза отличается большой жизнеспособностью и долго еще идет по инерции, прежде чем будет окончательно остановлена. Ведь совсем еще недавно, каких-нибудь несколько месяцев назад, в Союзе писателей приходилось бороться с рапповской инерцией. И если сейчас твердо известно, что Шолохов или Толстой – отличные прозаики и что Маяковский – талантливейший поэт нашей эпохи, то многие писатели еще нуждаются в том, чтобы их репутации были восстановлены и о них заговорили бы с той серьезностью, какой они заслуживают.

В этом смысле особенно показательна литературная судьба С. Сергеева-Ценского.

В «генеалогическом древе литературы», которое, очевидно для устрашения советских писателей, было нарисовано в журнале «На литературном посту», С. Сергеев-Ценский был нарисован в виде висельника, и под ним красовалась игривая подпись: «Живой труп».

Клеймо было поставлено. Была дана некоторым образом «исчерпывающая характеристика». Корифеи рапповской критики, ограничившись этим общим литературным портретом, принялись выделывать свои обычные критические документы («Еще к вопросу о преимуществах Чумандрина перед Золя» или «Значение поэта Манькина в мировой литературе»), а Сергеев-Ценский был брошен на растерзание и побитие камнями и цитатами критиков помельче. Догрызали его в каких-то темных углах совсем уж маленькие трусливые критики и критикессы, которые, конечно, никогда не осмелились бы на него напасть, если бы на нем не было этого страшного рапповского клейма – «Живой труп». Удивительны в Сергееве-Ценском сила воли, писательская дисциплина и любовь к труду. Почти не находя серьезной и содержательной критики своих произведений, весь искусанный злыми критическими комарами, он не только оставался одним из самых плодовитых советских писателей, но и непрерывно совершенствовал свой большой талант. После превосходного романа «Массы, машины, стихии» (по-моему, это лучшее, что было создано советской литературой о войне 1914–1918 гг.) С. Сергеев-Ценский выступил с большим историческим романом «Севастопольская страда».