Емельян Пугачев, т.1 - Вячеслав Шишков

— Разрешите сесть, ваше величество, — и молодцеватые усы Падурова дрогнули от улыбки.

— А! — воскликнул Пугачев. — Садись, садись… И ты, Шигаев.

У Хлопуши пот проступил на лбу. Уж если этот Падуров, заседавший от казачества у самой царицы на большом всенародном совете, так держится тут, даже величеством Пугача величает, то… чем черт не шутит: вдруг и впрямь он не Пугач, а царь взаправдашний!

— Я полагал бы, государь, — говорил между тем Падуров, — когда нашей силы скопится поболе, учредить у нас Военную коллегию.

— На манер той, где Захар Чернышев сидит? — живо откликнулся Пугачев.

— Вот! И чтоб всякий из начальников ваших был к чему-нибудь определен.

— Ништо, ништо… Гарно! — сказал Пугачев. — Поставим и мы графа Чернышева.

— Ваше величество, — робко ввязался Шигаев. — Хлопушу-то отпустили бы, чего ему тут тереться? Ведь он любопытник наторелый.

С обидой взглянув на Шигаева, Хлопуша обратился к Пугачеву:

— Я могу и уйтить, ежели на подозрении держите…

— Ан вон и нет, мой друг, — возразил Пугачев, подсобляя Шигаеву ногой сгребать на полу рассыпанные шашки. — Ежели б я подозрение имел, так уж, верь мне, Соколов, давно бы тебя черви грызли… У меня к тебе государственное поручение примыслено. Ну, таперь подь к печке и сядь. Да хорошень прислушайся, что скажу.

Услыхав слова «государственное поручение», Хлопуша разинул волосатый рот и попятился к печке. «А ей-Богу, царь! Либо ловко прикидывается», — сказал он себе.

— Бывал ли ты когда-нито в Авзяно-Петровском дворянина Демидова заводе? — спросил его Пугачев.

— Не доводилось, — молвил Хлопуша, усаживаясь на указанном ему месте.

— Так вот что, Хлопуша-Соколов… Приказываю тебе моим царским именем: возьми-ка ты в провожатые себе крестьянина Иванова Митрия, что явился перед наши царевы очи с того завода, да еще прихвати доброконных казаков пяток и поезжай немедля со Господом в оный завод. Путь не близкий — не менее как триста верст, а то и с гаком… И толкуй там моим вышним именем… Слышишь? Царским моим именем! — поднял голос Пугачев и сурово покосился на Хлопушу.

Того словно ветром вскинуло.

— Слышу, надежа-государь, — откликнулся он стоя.

— Так вот, объяви работным людям мой писаный указ. Да разузнай, не можно ли промежду них сыскать мастера — мортиры лить? А ежели это дело у них налажено ране было, пущай того дела не прекращают. Нам мортиры во как надобны! — и Пугачев провел ребром руки у себя по горлу. — Понял, Соколов?

— Понял, — начал Хлопуша, — понял…

— …ваше величество, — подсказал ему Падуров.

Хлопуша тихонько взглянул на Падурова и гнусаво промычал что-то в тряпицу, но Пугачев махнул рукой:

— Иди, Соколов, сготовляй себя в поход.

Проводив Хлопушу, а вслед за ним и Шигаева, Пугачев сказал Падурову:

— Вот что, Тимофей Иванович, уж ты не больно-то церемонии у меня заводи. Я твое усердие понимаю и благодарствую, конечно. Только ведай: порядки нам положены не барские, не дворцовые, а какие есть — казацкие. Давай-ка, брат, как-нито попроще.

— О дисциплине пекусь, государь.

— Гарно, гарно, о дисциплине пекись — без нее ни страху, ни порядку. Только уж когда мы со своими ближними — можно, пожалуй, и не столь истово. Эх, Тимофей Иваныч, жалко мне сержанта Николаева, — неожиданно перевел он разговор. — Шибко, признаться, к людям я привыкаю. Похоже, и ты из таких?

— Из таких, ваше величество.

— А из таких, так слухай. Замотался я, веришь ли, с этой барынькой Харловой! Намеднись я ей слово, она мне десять, да как завопит, да как затопочет об пол пятками… Ну да ведь и я горяч. В горячке я себя не помню… В горячке я и за нагайку могу!

— Харлову? Нагайкой? — отступил на шаг Падуров и так взглянул на Пугачева, будто увидал за его плечами нечто жуткое, затем, брезгливо дергая усами, пробубнил, потупясь:

— Не дело, не дело, государь…

— То-то и есть, что не дело, — проговорил Пугачев раздумчиво. — Об этом самом и я помышляю… одно, выходит, беспокойство! Истинно говорится: как волчицу ни корми, она все в лес норовит.

— Да ведь и другой сказ есть, ваше величество, сами небось слышали: насильно мил не будешь, — угрюмо сказал Падуров. — Как же теперь быть-то, государь? Не гоже ведь нам не токмо что человека, а и тварь бессловесную зря терзать…

Пугачев помолчал.

— А знаешь что, Падуров? — внезапно оживился он. — Бери-ка ты цацу эту себе! Ась?

— Нет, ваше величество, благодарствую, мне и одной довольно, — с улыбкой откликнулся Падуров. — Будь мы в Санкт-Петербурге с вами, при дворце, — ну, куда бы ни шло! А ведь сами же только что изволили сказывать: порядков дворцовых нам не заводить.

Пугачев понял его и тоже ухмыльнулся, потирая рукою бороду. — Вижу, Тимофей Иваныч, урок мой зазря не прошел тебе. Мозговат ты… Ну, ин довольно об этом!..

Вслед за Хлопушей был отправлен на сторону и полковник Шигаев. Ему поручалось объехать все верхние яицкие форпосты и собрать верных казаков в стан государя. Царский указ, врученный Шигаеву, начинался так:

«Всем армиям государь, российскою землей владетель, государь и великая светлость, император российский, царь Петр Федорович, от всех государей и государыни отменный». Далее следовало повеление «Никогда и никого не бойтесь, и моего неприятеля, яко сущего врага, не слушайте. Кто меня не послушает, тому за то учинена будет казнь».

2

Вскоре после отъезда Хлопуши и Шигаева в Бердах произошло кровавое событие.

С субботы на воскресенье, после церковной всенощной, после жаркой предпраздничной бани и сытного ужина с довольным возлиянием, жители слободы крепко уснули. Спал и весь пугачевский дом, лишь чуткие старухи, жившие по соседству с царскими покоями, слышали сквозь сон, как где-то близко прозвучали выстрелы, затем почуялись отчаянные женские вопли, еще выстрел — и все умолкло.

Бабка Фекла вскочила с печки, перекрестилась, поскребла пятерней седую голову, прошамкала: «Наваждение!» — и снова повалилась на печку. Бабка Анна тоже закрестилась, зашептала: «Чу-чу пуляют!.. А либо сон студный пригрезился».

— Эй, мужики! — крикнула она. — Слыхали?

Но вся изба сытно храпела и во сне постанывала. «Пригрезилось и есть», — подумала бабка, но все же подошла к оконцу, заглянула.

Ночь стояла лунная. Голубели сыпучие снега, туманились далекие просторы, поблескивали мертвым пламенем остекленные окна избенок. Два запорошенных снегом вороньих пугала на огороде были, как два безликих привидения с распростертыми руками. И этот огромный огород, примыкавший к дому Пугачева, походил на заброшенное кладбище: взрытые, местами обнаженные от снега гряды темнели, как могилы. В глубине виднелась покосившаяся баня, будто старая часовня на погосте, а молодые вишни с голыми ветвями напоминали надмогильные кресты.

Проезжавший на рассвете задворками крестьянин взглянул из саней в сторону бани и с великого перепугу обмер. Затем он прытко повернул лошадь и, работая кнутом, помчался обратно вскачь.

Вскоре сбежались к бане любопытные.

Раскинув руки, на снегу лежала, в одной сорочке, босая Лидия Харлова. Возле нее, припав правой щекой к ее груди, лежал малолетний брат Харловой — Николай. Оба они залиты были кровью, пораженные пулями: Харлова — в грудь, брат ее — в голову.

Люди ахали, озирались по сторонам, переговаривались шепотом:

— Царь-то батюшка выгнал барыньку-т. Он дворянок-то не шибко привечает. Ох, ох, ох! Мальчишку-то жалко, несмышленыш еще.

Когда доложили о происшедшем Пугачеву, он сбледнел с лица и так выкатил глаза, что окружающие попятились.

Кто же посмел посягнуть на его, государя, священные права живота и смерти? Уж не Лысов ли опять?!.

Весь этот день Пугачев был замкнут и мрачен, он не выходил из дому, не принимал никого и к себе.

— Ах, барынька, барынька! Горе-горькая твоя участь, — бормотал он, вышагивая из угла в угол по золотому зальцу.

Следствие по делу о разбое вел атаман Овчинников, а при нем состояли Чумаков и Творогов. Было опрошено немало казаков и жителей слободы. Многим известно было, что Харлова, после того как Пугачев однажды ночью прогнал ее от себя, оказалась в руках возвращавшейся с пьяного пиршества компании во главе с Митькою Лысовым. На другую ночь три загулявших татарина да хорунжий Усачев выкрали Харлову у Митьки. Произошла свалка, в которой молодой татарин был убит, казак же из лысовской шайки сильно ранен, а сам Лысов отделался ссадинами. После скандала он бегал с завязанной рукой по улице, грозил, что перевешает всех татар, а барынька все равно будет его.

На допросе Лысов вел себя вызывающе, орал на следователей, угрожал расправиться с каждым по-свойски, а в деле запирался. При этом он рассуждал так: