Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

и завершилась отказом). В тот же день – в газетах сообщение о награждении орденами очень большой группы писателей, на другой день – киноработников; Елена Сергеевна фиксирует эти события в дневнике бесстрастно.

16 февраля Булгаков – в Большом театре, на «Лебедином озере» с Галиной Улановой. «Какие-то женщины обращаются к нему, – записывала Елена Сергеевна, – со словами: „Вы – первый!“ Что означает эта чертовщина? Оказалось – дамы хотели утешить Мишу по поводу того, что ему не дали ордена. Господи, господи! Зачем Мише орден? Почему?» Событие волновало, раздражало потому хотя бы, что на долгие месяцы осталось темой дня, предметом обсуждения в литературной и окололитературной среде. В дневнике И. Н. Розанова – запись рассказа жены Н. Н. Асеева (когда в мае того же года они оказались вместе в доме писателей в Ялте):

«Оксана рассказывала про то, как проходило назначение орденоносцев. О Лебедеве-Кумаче Сталин спросил, это который „куплеты пишет“ (так наскоро, для себя записано автором дневника. – М. Ч.).

Утк[ин]. За него был Молотов. Уткина забраковали. Он плакал, узнав об этом.

Об Асееве Сталин сказал: – Что вы его обижаете! – У него были некоторые уклоны, – сказал будто бы Фадеев. – А у кого их не было? Но ведь он наш…»

9 февраля Н. Н. Лямин пишет Булгакову: «Из дальних странствий воротясь, я нашел тихий приют в г. Калуге».

В конце февраля и начале марта вновь обращается к роману «Мастер и Маргарита», работает над ним[150].

4 апреля 1939 года Елена Сергеевна записывала, что накануне вечером «Миша был в Большом, где в первый раз ставили „Сусанина“ с новым эпилогом (эпилог переделывался по замечаниям Сталина и в новом виде являл собой картину необходимого морально-политического единства всех слоев народа. – М. Ч.). Пришел после спектакля и рассказал нам, что перед эпилогом правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать, и аплодисмент продолжался во все время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина и Пожарского – верхами. Это все усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причем правительство аплодировало сцене, сцена – по адресу правительства, а публика – и туда, и сюда.

Сегодня я была днем в Дирекции Большого, а потом в одной из мастерских, и мне рассказывали, что было что-то необыкновенное в смысле подъема, что какая-то старушка, увидев Сталина, стала креститься и приговаривать: „Вот увидела все-таки!“, что люди вставали ногами на кресла.

Говорят, что после спектакля Леонтьев и Самосуд были вызваны в ложу, и Сталин просил передать всему коллективу театра, работавшему над спектаклем, его благодарность, сказал, что этот спектакль войдет в историю театра.

Сегодня в Большом был митинг по этому поводу».

8 апреля Булгаков пишет В. В. Кузе: «Положение с „Дон Кихотом“ серьезно начинает беспокоить меня, и я прошу Вас написать мне, что будет у вас с этой пьесой. Когда она пойдет? и пойдет ли она вообще?» Разрешенная, всеми одобренная пьеса не двигалась с места.

26 апреля и 1 мая читает роман «Мастер и Маргарита» (с начала) чете Файко, П. А. Маркову, В. Я. Виленкину, чете Вильямс, пришедшим на второе чтение, о котором Елена Сергеевна записывала: «Было очень хорошо. Аудитория замечательная, М. А. читал очень хорошо. Интерес колоссальный к роману. Миша за ужином говорил: „Вот скоро сдам, пойдет в печать“. Все стыдливо хихикали».

14 мая. «…Чтение – окончание романа…Последние главы слушали, почему-то закоченев. Все их испугало – Паша (Марков. – М. Ч.) потом в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя – ужасные последствия могут быть».

В опубликованных недавно воспоминаниях В. Я. Виленкина – детали тогдашних впечатлений слушателя: «Иногда напряжение становилось чрезмерным, его трудно было выдержать. Помню, что, когда он кончил читать, мы долго молчали, чувствуя себя словно разбитыми. И далеко не сразу дошел до меня философский и нравственный смысл этого поразительного произведения… Последнее чтение длилось до утра. За столом, на котором был наспех накрыт не то ужин, не то завтрак, я сидел рядом с Михаилом Афанасьевичем, и вдруг он ко мне наклоняется и спрашивает: „Ну, как по-вашему, это-то уж напечатают?“ И на мое довольно растерянное: „По-моему, нет“ – совершенно неожиданная бурная реакция, уже громко: „Но почему же!“»

Об этом рассказывала нам в 1968–1969 годах и Елена Сергеевна: после чтения, разливая гостям водку из графинчика, автор говорил – не тихо, а именно громко, на весь стол: «Ну, вот, скоро буду печатать!» И весело оглядывал смущенных гостей.

С. Ермолинский в своих воспоминаниях написал, что некоторые из слушателей потом говорили ему «шепотком: „Конечно, это необыкновенно талантливо. И видимо, колоссальный труд. Но посудите сами, зачем он это пишет? На что рассчитывает? И ведь это же может… навлечь!.. Как бы поосторожнее ему сказать, чтобы он понял. Не тратил силы и времени так расточительно и заведомо зря…“ Тогда говорили испуганно, сокрушаясь, что „заведомо зря“, а теперь слышу восторженные воспоминания о незабываемом чтении поразительного романа».

Дополнение к тексту на отдельном листке (автограф М. О. Чудаковой)́

3

То, что работа над романом растянулась на долгие годы, имело последствия не только для самого текста (в последней редакции можно различить, как пласты позднейшей трансформации замысла наползают, наплывают на предшествующие), но и для читательского восприятия. Почти не осталось детализированных свидетельств о реакции слушателей на чтения первых редакций, происходившие, видимо, в 1928–1929 годах (мы рассказывали о них в третьей главе), но никто из тогдашних слушателей, беседовавших с нами, не говорил о какой-либо непонятности, загадочности героя первой сцены – Воланда. Введение евангельского сюжета хоть и было неожиданным, но вряд ли ошеломляющим – напротив, вызвало профессиональный разговор об источниках, которыми пользовался автор.

Десятилетие спустя реакция была иной. Первые главы романа предстали перед слушателями как нечто нуждающееся в разгадывании. Непосредственности восприятия не было – было огромное напряжение, желание понять, «что бы это значило». Автор, несомненно, чувствовал это напряжение – и шел ему навстречу. Об этом свидетельствует Елена Сергеевна, записавшая на другой день после первого чтения: «Миша спросил после чтения: а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет».

Цитируя эту запись, В. Я. Виленкин снабжает ее дополнением: «Отвечать прямо никто не решался, это казалось рискованным». Поэтому слушатели пишут разгадку на бумажках, обмениваются этими бумажками, и Виленкин вспоминает далее: «Михаил Афанасьевич, не утерпев, подошел ко мне сзади, пока я выводил своего „Сатану“, и, заглянув в записку, погладил