ПСС. Том 24. Произведения 1880-1884 гг. - Лев Толстой

Какой интерес знать, что Христос ходил на двор? — говорил он. — Какое мне дело, что он воскрес? Воскрес — ну и господь с ним! Для меня важен вопрос, что мне делать, как мне жить?

Он очень не жаловал Ренана да, кажется, и Штрауса за то, что они обращали свое внимание именно на фактическую сторону в Новом Завете. Ренана он не любил еще и за то, что от «Жизни Иисуса» отдавало будто бы парижским бульваром, за то, что Ренан называл Христа «charmant docteur», [23] за то, что «в переводах его из Евангелия всё так гладко, что не верится, что и в подлиннике так…» Он имел в виду только нравственную, этическую сторону…. Иногда он прибегал из кабинета с греческим Евангелием ко мне, просил перевести то или другое место. Я переводил, и в большинстве случаев выходило согласно с общепринятым церковным переводом. «А вот такой-то и такой-то смысл придать этому месту нельзя?» — спрашивал он и говорил, как хотелось бы ему, чтоб было… И я рылся по лексиконам, справлялся, чтобы только угодить ему, неподражаемому Льву Николаевичу…. Большая часть работы по Евангелию прошла на моих глазах; нередко мне приходилось перечитывать написанное сейчас же, как только он оканчивал. Как рад он бывал, если что скажешь насчет его работы, особенно если не согласишься с ним (несогласие он относил насчет того, что я бессознательно проникнут церковностью)! Он весь превращался в слух, так и впивался в тебя…. Иное дело, если кто начинал оспаривать его взгляды в корне, в основе — тут не обходилось без крика, и громче всех кричал Лев Николаевич….

Все свои заметки, все переводы, словом, всё, что ни удавалось ему написать, он, бывало, показывал мне тотчас же. Сожалею, что не имел в то время привычки записывать — нашлось бы, пожалуй, немало интересного. Помню, раз призвал он меня утром в кабинет и с восторгом начал по черновой рукописи читать толкование к искушению Христа в пустыне.

— Я после этого нашел и для себя самого смысл жить, — сказал он мне в заключение. А то один раз. прибегает он ко мне в комнату из кабинета и указывает на то место в главе Матфея XVII, 24–27, где говорится о том, как Христос чудесным образом уплатил подать сборщикам.

— А вот так это место понять нельзя? — спросил он и перевел: Пойди, закинь уду, поймай рыбу и, раскрыв рот, то есть закричав, продай ее на рынке и вырученные деньги отдай сборщикам. Я после нашел, что 'ανοίεας το στόμα действительно может значить «закричав»…

Мне не раз приходилось быть свидетелем того, что называется мукам рождения произведений. Иногда у Льва Николаевича не выходило.

— Я это знаю, — говорил он, — не выходит — уж лучше бросить, оставить на время.

И он в таком случае бросал, приказывал оседлать лошадь и уезжал. Зато, если выходило, он являлся из кабинета веселый, сияющий. Помню, объяснение к притче о сеятеле ему ужасно как нравилось.

— Одно слово — игрушечка! — говорил он».

Приступив к новому переводу Евангелий с греческого языка, Толстой был совершенно чужд церковного идолопоклонства перед буквой писания. Он исходил из убеждения, что «представление о том, что Евангелия, все четыре, со всеми своими стихами и буквами, суть священные книги, есть, с одной стороны, самое грубое заблуждение, с другой — самый грубый и вредный обман» (предисловие к «Краткому изложению Евангелия»). Характерен в этом отношении ответ Толстого одному церковнику, ненавидевшему его за антицерковное направление. На вопрос этого церковника: «Скажите, Лев Николаевич, как вы решились перевести Евангелие?» — Толстой не без иронии ответил: «Что же тут особенного, что поручик артиллерии перевел для себя книгу с греческого?»[24]

Ко времени начала работы Толстого над «Соединением и переводом четырех Евангелий» в его идеологии уже произошел решительный перелом. К этому времени Толстой, «по рождению и воспитанию» принадлежавший «к высшей помещичьей знати в России», уже «порвал со всеми привычными взглядами этой среды» (Ленин). В самый разгар работы над переводом Евангелий, 6 июля 1881 г., Толстой заносит в свой Дневник следующую многозначительную запись: «Революция экономическая не то что может быть. А не может не быть. Удивительно, что ее нет>> (т. 49, стр. 50). Толстой ищет в Евангелиях обличения богатых и знатных и сочувствие бедным и угнетенным; он отрицает церковь за то, что она сделала из Евангелий оправдание насилия и рабства. Резкое обличение церкви за то, что она, по мнению Толстого, изуродовала учение Евангелия, перетолковав его «так, что можно быть богатым, зная, что нищие дохнут с голоду, и быть христианином» (гл. VI), красной нитью проходит через всю работу Толстого.

Взгляды Толстого на церковное учение, изложенные им в «Соединении и переводе четырех Евангелий», остались неизменными во всю его дальнейшую жизнь и с особенной силой выразились в таких произведениях последнего периода его творчества, как главы о богослужении в романе «Воскресение» (1899), «Ответ синоду» (1901) и др.

III

Время работы над переводом и исследованием Евангелий в воспоминании Толстого навсегда осталось временем не только напряженного умственного труда, но и высокого духовного подъема. 19 мая 1884 г. он писал В. Г. Черткову: «Это сочинение — обзор богословия и разбор Евангелий — есть лучшее произведение моей мысли, есть та одна книга, которую (как говорят) человек пишет во всю свою жизнь. Я имею на это свидетельство двух ученых и тонких критиков, обоих несогласных со мною в убеждениях. Оба, всегда прямо говорившие мне правду, признали сочинение неопровержимым» (т. 85, стр. 60).

Два ученых, упоминаемых здесь Толстым, несомненно H. Н. Страхов и И. М. Ивакин.

Говоря о том, что Страхов и Ивакин признали его сочинение «неопровержимым», Толстой несомненно имел в виду мнения Страхова и Ивакина о понимании им сущности евангельского учения. Что касается перевода и толкования отдельных мест Евангелий, то и Страхов и Ивакин в некоторых случаях бывали несогласны с Толстым и, разумеется, не скрывали своего несогласия.

Ивакин в своих воспоминаниях говорит: «Он [Толстой] имел в виду только нравственную, этическую сторону, но и в этом отношении был крут: Евангелие должно было лишь подтвердить уже составленные взгляды, иначе Лев Николаевич не церемонился и с текстом. При всем моем благоговении к нему я с первого же шага почувствовал натяжку». H. Н. Страхов 19 июля 1883 г. писал Н. Я. Данилевскому из Ясной Поляны: «Л. Н. Толстой (может быть, вы слышали) выучился в эту зиму по-еврейски, и это уже помогает ему в понимании Писания, главном его занятии. Иные из его открытий в этом деле и поразительны своею верностию и приводят к важным, глубоким результатам. Не подозревайте меня в пристрастии, я, вы знаете, не легко отдаюсь новым взглядам. Но напрасно я ищу у его ведомых и неведомых противников какого-нибудь основательного возражения. Положительная сторона его понимания христианства несомненна; но в отрицательной есть много слабых мест и преувеличений».[25]

Толстой и сам скоро заметил слабую сторону своего труда — в некоторых местах искусственность и натянутость филологических толкований. Он, кроме того, всё более и более приходил к убеждению, что эти филологические изыскания не нужны для понимания общего смысла Евангелий. Уже в середине октября 1886 г. в письме к М. А. Новоселову, указав по его просьбе лучшие источники по истории христианства, Толстой прибавлял: «Впрочем, не советую вам углубляться в эти занятия. Тот, кто в Евангелии не сумеет отделить сердцем основного, тот никаким изучением критики не узнает этого. А кто умеет отличать, тому не нужно. Умеет же отличать тот, кому нужно руководство Евангелия для жизни, а не для мудрствования» (т. 63, стр. 390–391).

10 августа 1887 г. М. А. Новоселов писал Толстому, что, занимаясь перепиской «полного Евангелия», он нашел в нем несколько мест, «неправильно и натянуто истолкованных». Он указал три таких места.

Толстой отвечал Новоселову (письмо без даты): «Получил ваше письмо… и очень порадовался тому, что вы проверяете перевод Евангелия. Я вперед согласен уже был вообще с теми поправками, слишком отдаленно от прежних переводов и хитро переведенных… Вообще в переводе моем грубых ошибок не думаю чтобы было (я советовался с филологом знатоком и тонким критиком), но много должно быть таких мест, как те, которые вы указали, где натянут смысл и перевод искусствен. Это произошло оттого, что мне хотелось как можно более деполяризировать, как магнит, слова церковного толкования, получившие несвойственную им полярность. Исправить это будет полезным делом» (т. 64, стр. 62–63).

12 февраля 1889 г. Толстой записывает в Дневнике: «Потом пришел Ивин….[26] Читал с ним Евангелие, свое изложение, и мне многое не понравилось: много ненужных натяжек. Хорошо бы исправить, но едва ли я могу теперь. И едва ли это нужно. Помню то доброе чувство, по которому я не боялся, что меня осудят за ошибки. Я знал, что больше доброго, чем злого, что от сердца доброго исходят слова добрые, и потому не боялся зла и не боялся осуждения, и теперь в хорошие минуты не боюсь» (т. 50, стр. 36).